Ярмарка теней (сборник)
Шрифт:
Второв вновь принимается рисовать на бумаге большими буквами вопросы и рядом — маленькими буквами ответы.
КУЗОВКИН
1) ДНК? Стал запоминать (логарифмы, билеты, энциклопедия);
2) ДНК? Обрел большую силу (перевернул автотележку с кормом);
3) ДНК? Помолодел. Здоровый оптимизм.
«Последний, третий пункт под вопросом. Мне никто не говорил, что он помолодел. Глаза молодые, блестящие… Тьфу, пропасть, это же из домыслов Вероники! Нет, пожалуй, третий пункт придется зачеркнуть, да и второй… Хотя для второго есть подкрепляющий, довольно убедительный факт. Старик переворачивает тележку. Все это так, но старик-то и раньше не жаловался на слабосилие. Но, пожалуй, самым бесспорным остается первый пункт. Укрепление и восстановление памяти, эрудиции, интеллектуальной восприимчивости».
РИТА
1) ДНК? Все время помнила о сцене гибели Кузовкина, никак не могла забыть об этой страшной минуте.
2) ДНК? Сильно сдала. Трагическое отношение к жизни.
«Но это, пожалуй, и все. А может, появились бы и другие свойства, если бы не гибель старика, которая вышибла ее из колеи. Так в чем же сущность действия ДНК на организм?»
АРТУР
1) ДНК. Стал запоминать (железнодорожное расписание и т. п.);
2) ДНК. Обрел ряд необычных свойств (недостоверно), в том числе способность сверхпроницания.
3) ДНК. Постарел. Трагическое отношение к жизни.
4) ДНК. Бредовый комплекс.
5) Разрушение зубов.
«И здесь третий пункт под вопросом. Но первый не вызывает сомнений, как и в случае Кузовкина…»
Второв задумался, потом снял трубку и позвонил в зубную поликлинику Академии наук. Там он узнал, что Манич последнее время жаловалась на то, что у нее стали крошиться зубы. У Кузовкина же просто были искусственные челюсти уже давно.
«Итак, еще одно свидетельство, что и у Кузовкина, и у Артура вещества были сходные…»
Открытие
Космическая ДНК возвращает человеку полную вещественную память, накопленную в течение его жизни.
«Да, это так. Человек может вспомнить, что он прочел, увидел, перечувствовал. Так академик Кузовкин превратился в юного гения в том возрасте, когда некоторые начинают впадать в старческий маразм. Но, очевидно, все же память восстанавливается не сразу, а по принципу: главное — сначала, ярче, убедительнее; второстепенное — потом, не так остро, не столь явственно. Иначе человек захлебнулся бы в потоке воспоминаний. Но Рита, Рита… Ей, конечно, лучше было бы восстановить память в целом или еще лучше не восстанавливать ее совсем, чем носить перед своим мысленным взором этот ужасающий миг. Она погибла из-за препарата, который сделал Кузовкина гением.
В ее дневнике есть фраза: «Боже мой, и я еще хотела что-то записывать!» В ней умещается все необычайное и ужасное в этой странной истории. И все недосказанное об Артуре умещается в ней…»
Добро или зло?
«Закрепление химической памяти… Возможность быстро усваивать и запоминать намертво! Шутка ли… — Это позволит сократить обучение, резко ускорит общечеловеческий прогресс. Революционизирует методы хранения и распространения знаний. Избавит человечество от всяких информационных катастроф… Но смогут ли люди жить, ничего не забывая? Вот, допустим, я и Вера. Нам нужно очень многое забыть, иначе… Что иначе? И зачем нам нужно хоть что-то забывать? — Второв с удивлением ощутил в себе непривычную ясность. Он избавился от какой-то смутной тоски в груди. Все было просто в его отношении к Веронике. Теперь он _знал_ то, что чувствовал всегда. Они были и остались чужими друг другу людьми. Оставалось только повторить это ей, повторить то, что было сказано много лет назад с надрывом, болью и обидой. Повторить спокойно и просто, осторожно, бережно, чтобы не причинить лишней боли. Нет, ничего не надо было забывать! И он вновь стал думать о Рите. — Рита, которая не сумела забыть! Артур? Здесь все не просто, все двояко. И кто возьмет на себя ответственность за выбор, за синтез pro и contra? И про катастрофы нельзя забывать, про цепную реакцию в кварк-нейтринном потоке… Но это же управляемая реакция! Все дело только в режиме. Год работы, и вопрос будет решен. Так и напрашивается мысль, что это чья-то подсказка! Память — это власть над временем… Здесь стоит подумать. Крепко подумать… И, собственно, даже неправомерно ставить такую альтернативу: добро или зло. Нужно, чтоб было добро! И это зависит от нас, людей. Как мы захотим, так и будет. Природе ведь чужды такие понятия, как зло и добро. Все только в руках человеческих. И в моих руках тоже. Но не слишком ли я самонадеян? Умещается ли в мою жесткую схему вся противоречивая эволюция его гениальной идеи? Продолжатели будут отталкиваться уже от моих выводов. Они не вернутся к запутанной трагедии Кузовкина. Может, не торопиться, еще подумать? А подумать есть о чем! Здесь ведь не только проблемы информации. Но (предположительно, правда) и раскрытие необычайных возможностей человеческого организма. И, не исключено, новых тайн материи! Да, есть о чем подумать…»
Второв почувствовал, что, подобно набирающему высоту самолету, выходит на новый круг. Все, что обступало его, тревожило, показалось далеким и вместе с тем удивительно ясным. Четким и просветленным. Безумная ярмарка теней, не затихавшая в его мозгу даже ночью, внезапно кончилась. Стало совсем светло.
Он взял телефонную трубку и, дождавшись гудка, набрал номер Падре.
ВОЗВРАТИТЕ ЛЮБОВЬ
Весь офицерский, сержантский и рядовой состав получат эрзац-копии своих возлюбленных. Они их больше не увидят. По соответствующим каналам эрзац-образцы эти могут быть возвращены.
Алые звездочки — на свежую стружку. Кап-кап-кап… Бартон нагнулся, чтобы не испачкаться. Теплые струйки побежали веселее. Наступило какое-то сладковатое изнеможение. В голове застучал дизель, к горлу подступила тошнота.
Он опустился на колени и осторожно прилег. Перевернулся на спину и уперся подбородком в небо. Как можно выше, чтобы остановить кровь. Во рту сразу же стало терпко и солоно. Голубой мир тихо закружился и поплыл. Он еще чувствовал, засыпая, пыльную колючую травку, и острые стружки под руками, и подсыхающую кровь на верхней губе. Но сирены уже не услышал.
Подкатила санитарная машина. Его осторожно положили на носилки и повезли. Еще в пути сделали анализ крови, измерили температуру, подсчитали слабые подрагивания пульса.
Когда через четыре часа Аллан Бартон очнулся в нежно-зеленой палате военного госпиталя, диагноз был таким же определенным, как и постоянная Больцмана: «острый лучевой синдром». Впрочем, чаще это называли просто лучевой болезнью или белой смертью, как выражались солдаты охраны.
В палате стояла пахнущая дезинфекцией тишина. Изредка пощелкивали реле регулировки температуры и влажности и сонно жужжал ионоозонатор.
— Он не мог облучиться. Ручаюсь головой. — Эти слова майор медицинской службы Таволски повторял как заклинание. — Последние испытания на полигоне были четыре дня назад. Я сам проводил контроль людей после. У Бартона, да и у остальных тоже, разумеется, все оказалось в порядке. Вот в этом блокноте у меня все записано. Здесь и Бартон… Двадцать шестого июля, одиннадцать часов… показания индикатора — норма. А после ничего не было.
— А он не ходил на полигон потом? — спросил главный врач.
— Это был бы законченный идиотизм!
— Вы полагаете, что именно эту причину мне следует назвать генералу? Главврач иронически поднял бровь.
— А ведь нас с вами это не касается. Пусть сам доискивается.
— Я уверен, что в этот момент он уже создает следственную комиссию.
— Совершенно согласен, коллега. Скажу вам даже больше: именно в этот момент он включает в комиссию вас.
Таволски достал сигареты, и главврач тотчас же нажал кнопку вентилятора.
— Что вы уже предприняли? — спросил главврач, устало вытягивая вперед большие, с набухшими венами руки.