Ярмарка в Сокольниках
Шрифт:
За окном страшно завывал разыгравшийся к утру ветер. Сон одолевал меня урывками, ужасно болела голова и немного мутило. Рядом в своей кроватке спала Лидочка, вскидывая ногами и всхлипывая во сне. За стеной быстрым шепотом Меркулов переговаривался с женой Лелей. Разговор их часто перекрывался Лелиными сдавленными рыданиями. Раздались шаркающие шаги, и в комнату заглянул Меркулов, остановился у дверей.
— Я не сплю, Костя.
— Я с утра должен раздобыть этого Пономарева, друга Ракитина, во что бы то ни стало. Потом — Казаков и Соя-Серко. У нас больше нет времени. Если мы не уберем Кассарина, он уберет нас. Мы должны его обмануть…
— Костя…?
— Я пойду к нему сегодня на прием. Я разыграю сцену… Я смогу… — Я быстро натягивал на себя рубашку и джинсы.
— Прежде всего, ты пойдешь в поликлинику. Потом найдешь меня. Звони этой девочке, ну как ее… Лешиной девочке.
— Юле?
— Да-да… Ничего не делай сам. Будь осторожен. Оглядывайся — в буквальном смысле слова…
Я выпил несколько чашек крепкого черного кофе в кухне. Меркулов сидел напротив меня и курил сигарету за сигаретой. Леля стояла у газовой плиты, повернувшись к нам спиной и уставившись на исходивший паром чайник.
2
Я вышел из меркуловского дома и зашагал по проспекту Мира в сторону Рижского вокзала. Погода была мерзкая, холодный ветер пронизывал до костей. Непросохшие штанины джинсов затвердели и больно били по щиколоткам. Когда я прошел кварталов десять, дремучее оцепенение, не покидавшее меня со вчерашнего вечера, вдруг ослабло. С неопровержимой очевидностью я почувствовал, что у меня нет ни малейшего желания идти в какую-то там поликлинику. Я прибавил шагу. Спустился в метро на станции «Рижская», сделал одну пересадку на «Проспекте Мира-Кольцевая» и вторую — на станции «Киевская», чтобы перейти на Филевскую линию. Я терпеть не могу Филевскую линию, но до этого никому не было никакой заботы.
В вестибюле при выходе из метро я набрал номер личного телефона Кассарина. Было ровно 9 часов утра. Кассарин снял трубку сразу. Я назвал себя. Он как бы споткнулся, но тут же очень вежливо сказал:
— Я вас жду. Пропуск будет вам заказан.
Поднявшись на четвертый этаж цилиндрического здания Комитета государственной безопасности, я вошел в кабинет Кассарина, не обнаруживая ни тени намерения быть любезным или хотя бы вежливым. Поэтому, не дожидаясь приглашения, я прошел прямо к столу, собираясь плюхнуться в стоящее рядом кресло. Но что-то привлекло мое внимание к Кассарину. Это «что-то» была зажженная зажигалка в его руке. В другой он держал маленькую смятую бумажку, явно приготовленную для уничтожения. Не знаю, почему, но мне прямо до зарезу захотелось узнать, что это такое собрался сжигать гебешный генерал? Но я никакого интереса не выявил, то есть вел себя так, будто бумажка эта мне была до фонаря, а плюхнулся-таки в кресло и даже положил ногу на ногу. И тут же заметил на джинсовой штанине приставший репей, который я с трудом отодрал и демонстративным жестом швырнул в огромную хрустальную пепельницу прямо под нос генералу.
Кассарин застыл от моего хамства и даже не стал жечь бумажку, а смял её и механическим движением опустил в пепельницу, рядом с моим репьем. Зажигалка все ещё горела в его руке. Наконец, она, видимо, обожгла ему пальцы, он щелкнул ею и, опять же машинально, положил во внутренний карман френча.
— Позвольте узнать, Александр Борисович, — начал он угрожающе, — чем вызвано…
Но я не позволил. Я начал говорить. Вернее, орать. Я орал минут десять. О своей преданности делу, родине и советской госбезопасности. Возмущался поведением неизвестных мне лиц — «подозреваю, что это были ваши люди!» — похитивших Лидочку Меркулову и применявших ко мне средневековые методы выкачивания информации. Всячески выказывал горячее стремление служить лично товарищу Кассарину и очень натурально горевал о проявленном ко мне недоверии.
Кассарин опустился в кресло и отодвинул из-под своего носа пепельницу со все ещё привлекавшей меня бумажкой на дальний край стола, сделав эту самую бумажку недосягаемой. Он смотрел мне прямо в глаза, и трудно было сказать, восхищен он моей наглой прямотой или не верит ни одному слову.
Я, конечно, понимал, что Кассарин — не Пархоменко, которому я писал идиотические донесения на уровне «Как я провел лето в пионерском лагере». Собственно, было не так уж важно — верит мне Кассарин или нет. Нам надо было выиграть время.
Наконец я иссяк.
Кассарин провел рукой по волосам и начал говорить замогильным голосом, я его плохо даже слышал, может, ещё от вчерашнего удара по уху. Говорил он очень красиво и убедительно. Я же видел, что он наблюдает за моей реакцией, вернее, не видел, а ощущал. Оказывается, говорил Кассарин, за ракитинскими бумагами охотятся американцы. И он протянул мне листок — это была расшифровка перехваченного в американском посольстве донесения американской разведки. Я смиренно прочитал бумагу и понимающе кивнул. Оказывается, генерал не руководствовался альтруистическими соображениями, предлагая мне работать на КГБ, а хотел использовать меня как орудие в борьбе с капиталистической разведкой, которая очень коварна и жестока. Я изобразил на своем лице высокую степень озабоченности. Оказывается, следователь Меркулов априорно воспринял ракитинское дело сфабрикованным Комитетом госбезопасности и теперь слепо этому следует. Я проявил ещё большую степень озабоченности и даже потер ладонью лоб. Вроде бы я был весьма впечатлен генеральской речью. На самом деле меня больше беспокоила бумажка в пепельнице. Заверив меня, что комитетом будет произведено расследование обстоятельств похищения Турецкого и дочери Меркулова и что будут предприняты всяческие меры по охране жизни и здоровья следственного аппарата прокуратуры и членов семей его работников, Кассарин поднялся с кресла.
Пробормотав не совсем членораздельно слова признательности доблестному чекисту за приятно проведенное время, я вскочил со своего места, опрокинув с грохотом кресло. Я поднял его с величайшей осторожностью, словно оно было из фарфора, попятился к двери, выдавил задом дверь и вывалился в коридор, незаметно придерживая между указательным и средним пальцами бумажку из пепельницы.
3
Меркулов встретился с полковником Пономаревым ранним утром на Ленинских Горах. Было довольно прохладно — около нуля. И хотя сильный ветер уже приутих, моросил холодный дождь и серая гладь Москва-реки подернулась серебряной рябью.
— Валерий Сергеевич? — окликнул Меркулов плотного мужчину в кожаном коричневом пальто и кожаной коричневой шляпе.
— Константин Дмитриевич? — улыбнулся Пономарев, рассматривая следователя внимательными светлыми глазами. — Прошу извинить, что заставил вас тащиться за тридевять земель, в такую даль. Но здесь два преимущества: мне близко от дома, вам подальше от нашей конторы. Знаете, неважно себя чувствую. Слабость, одышка, высокое давление… На службе не был целую неделю. Мне «дед» Цапко про ваши дела рассказал. Одним словом, как вы?
— Я-то? — попытался отшутиться Меркулов. — На пятерку с плюсом!
— Ну-ну, — с сомнением сказал Пономарев, — этой бодрости, я чувствую, добавил вам наш общий знакомый… Василий Васильевич Кассарин.
— О нем мне бы и хотелось потолковать.
— Ну что ж, — сказал Пономарев, — понимаю, давайте поговорим.
— Я уверен, что вот-вот схвачу за руку Кассарина, раскрою заговор против Ракитина. Верю в успех и хочу, чтобы вы, Валерий Сергеевич, мне помогли. Ведь речь идет не о том, как навредить Комитету госбезопасности, а о том, как изъять врага…