Ярость берсерков. Сожги их, черный огонь!
Шрифт:
– А может, мужики, возьмем живым? Спутаем, обратно свеям продадим за дорогую цену. А может, что другое за него потребуем, – предложил хозяйственный мужик Шкворя, тороватый на дармовщину.
Глупый он. Придумал тоже – в залог взять. Да кому он нужен?
– Эко ты сообразил, – сказал я ему. – Что ты за него потребуешь? Он ратник, а ратнику положено умирать в бою. Сегодня, завтра, какая разница, когда умирать? Свеи такие, неистовые… Не станут свеи его выкупать. Только озлятся пуще. Отомстят за него.
Длинная свейская стрела, крашенная красным и с черными перьями, вонзилась в дерево прямо над нами. Дрожала злобно.
– Ты пойди сначала возьми его, он как волчонок кусачий, – зло сказал Велень.
Кровь у него на руке не унималась, густо текла. Опеня подсказал ему снять пояс, перемотать руку выше раны. Велень замолк, яростно мотал руку.
– Нет, хорошо мечом машет. Пока вязать будем, он еще кого-нибудь срубит, – сказал я.
– Сеть бы сюда, – подсказал Творя. – Накинуть на него сверху.
– Да где сеть-то?
– Да дома осталась.
– То-то, паря…
Стрелы у Домара тем временем, видно, кончились. Он вдруг выскочил прямо на нас с одним мечом, запел высоким, пронзительным голосом на своем непонятном языке.
Мужики от неожиданности начали стрелять все сразу. Вмиг истыкали ему руки и ноги. Мелко плетенную, дорогую кольчугу, защищенную поверху железными бляхами, мужики, несмотря на злость, старались щадить. Понятно, стрела из большого боевого лука может и кольчугу пробить, если в упор, но вещь дорогая, теперь самим пригодится. Добрая кольчуга у свея, одно жалко, мала на взрослого мужика…
Он остановился, но все равно дергался, словно бежал на месте. Пел, закатывая глаза. Другая стрела пробила ему щеку, следующая воткнулась в шею. Он опрокинулся на траву, прополз еще немного вперед, цепляясь за землю скрюченными судорогой пальцами. Все равно хрипел что-то, выплескивая струйки крови из пробитого горла. Потом затих окончательно.
Упорный, согласились все родичи, ударами ножей вырезая ценные, железные наконечники стрел из его тощего, раскинутого на траве тела, густо забрызганного пятнами крови. Ратная кольчуга казалась теперь непомерно большой на нем, мы ее сняли, знатного плетения работа, что и говорить.
Мужики, выходя из своих засад, весело перекрикивались, начали собирать стрелы, подбирать оружие, потерянное в боевом запале. Велень, перестав остроумить, баюкал руку, ни на кого не глядя.
Решили убитых свеев раздеть на месте, бросить в реку, пусть раки жирку нагуляют. Своих убитых, смастерив из жердей носилки, отнести в стан, проводить родичей огнем, как положено, чтобы мясо и кости не цеплялись за дух, не мешали ему свободно воспарить в Ирий.
Вот что меня всегда удивляло – когда дух из тела уходит, оно тяжелей становится. Раненого нести или мертвого – большая разница. А казалось бы, должно быть наоборот. При случае надо спросить у волхвов, почему так…
– Надо же, помер человек, и кровь почти не течет. Темная стала, густая, – удивлялся малый Весеня.
Его стрела глубоко засела в ноге у Домара. Он все кромсал ножом мясо вокруг нее, никак не мог освободить наконечник.
Весеня совсем молодой еще, усы жидкие, вместо бороды один смех на подбородке. Это его первая рать. Понятно, ему все в диковину.
– Ты сам, паря, сколько зверья перебил на охоте. Или не привык? – ответили ему.
– Так то звери…
– А ты как думал? Что у зверя, что у человека, кровь – она силу жизни несет одинаково. А если человек помер, откуда сила? – объяснил Опеня. – Ты вот умрешь, тоже кровь течь не будет.
Весеня на мгновение задумался. Встряхнул волосами и своей цыплячьей бородкой.
– Не, дядя, я не умру, – решительно сказал он.
– Почему это? – заинтересовался Опеня, весело оглядываясь на нас, скаля большие коричневые зубы сквозь светлые заросли бороды. Посмотрите, мол, на несмышленыша.
– Боги не дадут, – объяснил Весеня. – Сначала нужно детей родить, род продолжить, а потом и помереть можно, успокоиться. Духом небось хорошо жить, не жарко, не холодно, брюхо пить-есть не просит по два раза на дню…
Стрела наконец поддалась, и он выдернул ее с радостным щенячьим вскриком. Сорвал пучок травы, начал старательно вытирать наконечник. Известно, от крови железо ржавеет пуще, чем от воды. Кровь – едкая.
Глупый он, конечно, подумал я. Придумал тоже. Как будто бездетные не умирают? Вообще, чем дольше я слушаю других, тем больше убеждаюсь, какой я умный…
Но я не стал ему ничего говорить. Весеня хоть и молодой, да сильный, ростом почти со Злата. Толкнет на землю, будешь потом кости в горсть собирать.
Победили. Хвала Перуну среброголовому, дарующему ратную удачу воинам!
– И все-таки свеи на драку сильно злые. Трудно будет с ними тягаться, – задумчиво сказал плечистый Творя-коваль.
На него зашикали все подряд. Тоже, нашел что сказать от большого ума. Они злые. А мы что – добрые? Одолеем, куда им, нас больше небось…
6
Сельга уже давно поняла, что прошлое никогда не тонет в реке жизни бесследно. Вот, кажется, туман времени закутывает прожитое пеленой прочнее, чем снег укутывает зимой Сырую Мать. Умение забывать – это тоже подарок людям сердобольной богини Живы. Если вечно цепляться за прошлые неурядицы, как можно идти в грядущее торной тропой?
Все так. Забывать – это нужно. Но можно и вспомнить давно и, казалось бы, прочно забытое, если пойти вверх, наперекор течению Реки Времени. Просто надо суметь поплыть вверх по реке. Особые есть приемы для этого. Тайные приемы. Не каждому позволяют боги осилить такую науку. Тяжелая она. Уплыть можно, да поворотить сложно, не единожды втолковывала ей Мотря.
Старая Мотря, мудрая, как сама богиня Мокошь, которая добра к тем, кого любит, и безжалостна к провинившимся, казалось, все знала на белом свете. Мотря многое могла рассказать о богах и людей понимала, как никто. Только чаще всего не говорила им об этом. Люди ведь обижаются, когда все про них понимаешь. Считают колдовством, если кто-то их понимает, когда они сами для себя – тайна за семью дверями. Это тоже растолковала ей Мотря.