Ярость благородная. «Наши мертвые нас не оставят в беде» (сборник)
Шрифт:
– Мы тогда уже возвращались, километров сорок до дому оставалось! И «мессер» этот непонятно откуда свалился – облачность низкая, метров сто еще поднимешься, и уже ни черта не видно, – Леша Калмыков брызгал слюной и водил руками, стараясь наглядно показать, как именно выпал из облаков фашистский самолет и как Максим крутанул вираж, чтобы выйти из-под обстрела.
Сам Максим ничего этого не помнил. Контузия. Доктора до сих пор смотрели на него, как на восставшего из мертвых. В госпиталь приезжал даже какой-то профессор военной медицины. Жал Максиму руку, осматривал шрамы, стучал молоточком
– А потом, хлоп, и ты уже падаешь! Просто раз, и свалился! Как курсант-первогодок, прости меня, которому скорости не хватает докрутить. Мы даже сначала не поняли, он ли тебя срезал – ни обломков, ни дыму…
Медсестра уже рассказала Максиму, что нашли его студенты медицинского института, работавшие неподалеку на строительстве укреплений. Это была первая и, наверное, самая главная его удача.
– А фашист тоже сначала ничего не понял. Проскочил вниз, за тобой. Добить хотел! Потом прочухал, видать, что ты уже отлетал. Пошел на вертикаль, да поздно, голубчик – я уж тут как тут. Он у меня как на ладони! Сбросил газ, дал чуть от себя, и ка-а-ак… – когда дело касалось собственных подвигов, балагур Калмыков обычно расходился не на шутку.
Несмотря на отказ управления, Максим почти сумел выровняться. Пронесся у самой земли, зацепился винтом и рухнул в поле. От удара оборвало ремни, он вылетел из кабины и прокатился сотню метров уже без сознания. Распорол себе бок о какой-то камень, сломал руку и ребра.
Если бы не те мальчишки и девчонки, которых он даже не запомнил, до госпиталя Максиму живым не доехать.
В госпитале Максима заштопали, забинтовали, влили нужных лекарств и положили умирать. Никто не верил, что после такого можно выжить. Думали – умрет если не от потери крови, так от сепсиса. Не от сепсиса, так сердце встанет.
– Я потом спустился, вижу – «ишачок» твой носом в землю, хвост пополам. А тебя уже несут. Полуторка к тебе катит. Ну, думаю, если разом не убился – спасут! А на сердце все равно неспокойно. Как приземлились, я сразу к Михалычу. Михалыч, говорю, такое дело, дай машину…
– Ты лучше расскажи, как Катя все это время держалась? – прервал Максим Лешин монолог хриплым голосом.
– Катя в первый же день узнала. Мы сначала ей говорить не хотели, пока ситуация не прояснится. Да она дежурному позвонила со школы, как чувствовала. Дежурный все выложил, остолоп! Так и так, мол, сбили, подобрали, в госпитале.
Когда речь зашла о Кате, Калмыков поубавил обороты. Размахивать руками перестал и даже как будто немного ссутулился.
– Знаешь, а может, и правильно ей дежурный рассказал все. Она прямо тут же в госпиталь помчалась, хлопотала там за тебя. Тебя же сначала вообще нормально лечить не хотели, заштопали только. Говорили, лекарств и так не хватает, что на него переводить – все равно помрет. А Катя тебе пенициллин выхлопотала. Дочка врача какого-то в ее классе учится.
Катя заходила к нему каждый день, после уроков. Видно было, как она спала с лица, побледнела и осунулась, но держалась бодро. При взгляде на нее Максиму становилось стыдно. Как неосторожно он подставился под немецкую пулю!
Фашист наступал по всем фронтам, многие беспокоились за своих родных
Потом, когда пошел на поправку, наоборот, стали поздравлять, подбадривать. Жизнь пошла своим чередом, но поселилось с тех пор в серых Катиных глазах что-то такое, чего Максим никогда в них раньше не замечал.
Леша еще помахал руками, рассказал о том о сем и ушел. А Максим побрел в другое крыло. Смотреть на декабрьскую поземку и курить самокрутку тайком от врачей.
Работы в школе почти не было: две трети учеников уехали в эвакуацию. Ей тоже предлагали, но Катя решила остаться с Максимом. Теперь она дни и ночи проводила в госпитале, среди раненых и умирающих. Меняла повязки, помогала при операциях, драила полы. Приползала домой, падала и засыпала, часто забывая раздеться. Усталость была благом – после нее не снились сны.
Иногда сны все же приходили. В них были «Белые ночи» и тяжелый змеиный взгляд бледно-голубых глаз, и тогда Катя просыпалась с криком, в холодном поту.
За окном рычала злая, лютая зима, глодала окна и двери, напоминая об испытанном однажды смертном холоде. Катя хлебала кипяток маленькими глотками, куталась в старенькое пальтишко и приказывала себе забыть квартиру на Неглинной и ее страшного обитателя.
Но забыть не получалось.
С Валентиной она встретилась на следующий день. Та отловила Катю в госпитале, прижала к стенке и жадно спросила:
– Ну как?
– Нормально, – пробормотала Катя, отводя глаза. – Все, как ты сказала.
Валя кивнула, а Катя вдруг подумала, что за последние полгода она постарела лет на пять. Стали явственно видны не заметные до этого морщинки вокруг глаз, у губ залегла трагическая складка.
Сколько же раз Валя приходила туда?
– Знаешь, – сказала соседка, кусая губы. – Ты… не ходи к нему больше. Не надо.
– Не пойду, – поклялась не столько ей, сколько самой себе, Катя.
Валя права – не надо туда ходить. Нельзя.
А снег все валил и валил, засыпая зимнюю Москву. Суетно и незаметно прошел Новый год. Настоящий праздник был тогда, когда фашистов все-таки отбросили от Москвы. Максим выздоравливал, зима перевалила за половину, и Катя начала забывать. То, что случилось тогда, в конце ноября прошлого года, начинало казаться ей не более чем страшным сном, нелепым совпадением, бредом сумасшедшего.
В этот раз пришлось колотить почти полчаса, пока, наконец, дверь в квартиру не открыл сам Диамар Аристархович. Он встал на пороге, хмуро оглядел Катю и буркнул:
– Зачем пришла?
Катя молчала. Не она ли клялась сама себе десять месяцев назад ни за что и никогда не делать и шагу в сторону Неглинной?
– Всегда вы так, – в голосе мужчины слышалась легкая брезгливость пополам с сожалением. – Ну, заходи.
В коридоре в этот раз было пусто, только сиротливо стоял в углу детский велосипед. Голос Юрьевой эхом отражался от пустых стен.