Ярость в сердце
Шрифт:
— Да, нам хотелось бы посмотреть.
Внутри было четыре классных комнаты (вернее, одна большая комната, разделенная деревянными перегородками на четыре части), и в каждой из них помещались классная доска на подставке, стол и стул. А в двух комнатах, кроме того, стояло по три-четыре деревянных скамьи.
— Младшим школьникам придется сидеть на полу, — объяснил он и, видя, что я улыбаюсь, добавил: — Разумеется, они к этому привыкли, но ведь цементный пол и земляной пол — не одно и то же, не так ли?
— Совсем не одно и то же, — вежливо согласилась Премала. — Цементный пол жесток.
Мужчина взглянул на нее,
— Мне кажется, вы хотели сказать — жёсток, — уточнил он. — Пол может быть жестким, но не жестоким. Вы меня понимаете?
Он говорил тоном человека, привыкшего поучать других. Премала кивнула в знак того, что поняла свою ошибку в английском языке. У нее был вид ученицы, впервые переступившей порог школы.
— Да, понимаю… Только люди могут быть жестокими.
Премала казалась уже не просто ученицей, а отличницей: миссионер смотрел на нее с восхищением. Теперь он нас не отпустит, пока мы не осмотрим все это пустое здание.
Мы поднялись наверх; там помещались две длинные комнаты, отведенные под общежитие: два ряда коек с веревочными сетками, и в обоих концах каждой комнаты — по небольшому шкафу.
— Сначала мы хотели построить индивидуальные шкафчики, — сказал он, — но потом решили, что не надо. Вряд ли у них будет, что запирать.
На лице его появилась робкая улыбка; мы невольно улыбнулись в ответ.
— Я думала, здесь будет школа, а не… — Премала запнулась.
— Приют для сирот, — закончил он за нее. — Мы сочли, что лучше предусмотреть все сразу… Опыт подсказывает, что сироты тоже находят дорогу в школу. Они уверены, что мы их не прогоним. Да мы и не захотим прогонять, — поспешно добавил он.
— Но вы не сможете принять всех, кто придет?
— До сих пор принимали, — ответил он просто. — Мы трудимся, молимся, и молитвы наши никогда не остаются без ответа.
Да, молитвы не остаются без ответа: строительство расширяется, изыскиваются средства, организуется питание детей… Он был так тверд в своей вере, что и мы почти поверили. Здесь, среди нищеты и голода, среди людей, которым неоткуда было ждать помощи, он сохранил веру в провидение.
Когда мы уходили, Премала сказала:
— Все это в самом деле… в самом деле достижение.
Он снова, как и в первый раз, недоверчиво посмотрел на нее. «Все это»? Что — «это»? Здание? Оно совсем маленькое. И обстановка убогая: есть где присесть, есть где прилечь, да еще одна-две классных доски…
— Вам есть чем гордиться. — Она говорила так убежденно, что даже он перестал сомневаться.
Лицо его просияло: похоже было, что он вот-вот скажет «да»; но он сдержался и не произнес этого слова. Так ярко было вспыхнувший свет радости внезапно погас, повинуясь его воле.
— Я очень рад. — Это было все, что он сказал.
Через полмесяца после окончания строительства школу открыли. Заглянув туда днем, вы увидели бы ряды учеников. Иногда они сидели чинно, с серьезным видом. Чаще всего в их глазах светилось любопытство. Особенно, когда они смотрели на стоявшего у доски долговязого, нескладного миссионера Хики. В худом желтом теле этого человека,
После открытия школы Премала стала наведываться туда часто и регулярно. Дважды в неделю в восемь часов утра она уезжала из дома и возвращалась не раньше восьми вечера, хотя дорогу заасфальтировали и поездка в один конец занимала теперь не более часа. Каждый раз она возвращалась сияющей, оживленной, словно ее иссохшая душа припадала к некоему освежающему источнику.
Киту было приятно видеть ее такой, но иногда им овладевало беспокойство, хотя он и не пытался отговаривать ее от этих поездок. Не в силах скрыть раздражение, он говорил: «Премала питает какое-то странное пристрастие к чудакам»! Или: «Ума не приложу: что она нашла в этом человеке?» Но это был один из тех вопросов, на которые может ответить лишь тот, к кому они обращены, да и то далеко не всегда.
Спустя примерно месяц он сказал, глядя на нее с удивлением и любопытством:
— Не понимаю, как ты можешь спокойно переносить все это, Прем! Ведь им бы только обратить ребятишек в свою веру. Этот парень, миссионер, от своего не отступится. Нет, я решительно не понимаю, как ты можешь поддаваться на их жалкий обман!
Вообще-то говоря, Кит не относился к числу ярых приверженцев индуизма. Если он и ходил в храм, то лишь потому, что его водила туда мать. В последний раз он видел священнослужителя на своей свадьбе; если бы его спросили, какую религию он исповедует, то он либо счел бы такой вопрос бестактным и не ответил бы на него, либо вежливо уклонился бы от разговора на эту тему. Но с Премалой дело обстояло иначе: религия была неотъемлемой частью ее жизни, она верила глубоко и искренне.
И в то же время всякое неуважение к индуизму, даже косвенное его отрицание путем проповеди другой веры, вызывало решительный протест прежде всего у Кита. Верность традициям, отвращение к тем, кто навязывает свои убеждения, врожденное уважение к собственной религии — все это заставляло его быть нетерпимым, враждебным ко всем, кто пытался обратить ее приверженцев в другую веру.
Но религиозность Премалы была слишком глубокой для того, чтобы ей могло повредить чужое влияние.
— Намерения у него самые добрые, Кит, — спокойно заверила Премала. — Конечно, его взгляды не такие, как у нас…
— Очень уж они узки, его взгляды, — возразил Кит. — Я не знаком с этим парнем, и у меня нет никакого желания знакомиться, но я знаю эту породу людей. Не понимаю, как ты можешь терпеть их назойливую болтовню!
— Намерения у него добрые, — повторила Премала, ласково посмотрев на Кита. — Он хороший человек… Дети его очень полюбили.
Для нее доброта была высшей добродетелью, — все остальное не имело значения. К каждой людской душе надо подобрать свой ключ. Кита привлекали люди беззаботные, остроумные, веселые, Говинда — те, кто с почтением относится к родине, к отцу, к матери, а Премалу — добрые люди.