Ярость в сердце
Шрифт:
— Говорите по-английски, так приказал сахиб.
До этого мы говорили на нашем родном языке — Говинд редко переходил на английский, если с нами не было Кита. Ну, а теперь его уже никогда не будет.
— У тебя усталый вид. И лицо бледное, — сказал Говинд.
— Не мудрено.
— Уезжай куда-нибудь. Ведь ничто тебя здесь не удерживает…
— А суд?
— Процесс начнется не раньше, чем через месяц. А сейчас поезжай…
Куда? Где я найду успокоение? Нигде. Нигде, пока у меня есть душа. Душа, которая порождает и спокойствие, и беспокойство,
Он мягко сказал:
— За меня не бойся. Только один человек свидетельствовал против меня, зато многие подтвердили мою невиновность. В тот вечер в деревне было немало моих товарищей… На суде они повторят свои показания…
Но чего стоят показания сообщников? Виновник-то все же есть, не может не быть, и его надо искать среди членов этой сплоченной группы. Нельзя отрицать очевидное.
Я молчала. Говинд тихо сказал:
— Но даже если… пренебрегут их показаниями, твои им не опровергнуть.
— Но ведь есть еще и Хики. Кому больше поверят в суде?
Он опустил голову, и мы оба задумались. Я невольно потянулась к нему, но тут же вспомнила про решетку. К тому же у каждого из нас за спиной стоял надзиратель. Говинд отрывисто спросил:
— Что думают люди?
Я хотела было ответить: «Не знаю», но когда он уточнил вопрос: «Верят ли они англичанину?», то поняла, что все-таки знаю; недаром я общалась с людьми, читала, что они пишут, слушала, что они говорят, и наблюдала за выражением их лиц. Все это выработало во мне понимание происходящего. Я даже сама не догадывалась, что способна уверенно судить обо всем.
— Мнения разделились, — ответила я.
Он снова склонил голову, не спрашивая, разделились они на равные или неравные части. Как будто он и сам все знал.
Время свидания истекло. Надзиратель забренчал ключами, выбирая тот, который ему нужен. Через минуту он снова отопрет дверь и выведет через нее Говинда. Вернется он уже один…
Но я еще не могла уйти. Мне необходимо было кое-что выяснить. Я спросила:
— Хики говорит, что я ошибаюсь. Он уверен, что видел, как ты кинул нож. И клянется, что говорит правду, но ведь я тебя держала.
Говинд мягко сказал:
— Ну, конечно. Ты же крепко обхватила меня обеими руками.
Я вышла за ворота тюрьмы, где меня ждал Ричард. Он сидел в машине, положив руки крест-накрест на рулевое колесо. Складной верх был откинут, и солнечные лучи струились по его рукам, по мягким, как шелк, золотистым прядям, которые темнели у корней. Но загар начал сходить, его руки стали уже бледно-коричневыми, кожа посветлела.
— Ты слишком быстро потерял загар.
— И ты — тоже, — возразил он, взглянув на меня. — Но тут уж ничего не поделаешь.
— Руки у тебя были гораздо бледнее, когда ты приехал. Теперь они никогда уже…
Никогда. Какое емкое слово! Едва его произнесешь, как сразу чувствуешь его силу. Даже если говоришь о пустяках. А если говоришь о любви, то сердце разрывается на части.
—
— Никогда уже_не будут прежнего цвета, — докончила я, встрепенувшись.
— А я и не хочу этого.
Мы замолчали. Только шумел мотор и шелестели шины по лужам. Прошлой ночью опять шел дождь. Воздух был свеж, прозрачен, и, преломляясь в нем, солнечный свет сверкал ярким серебром. Из-под колес, переливаясь всеми цветами радуги, летели тучи брызг. Плечи мои приятно обогревало солнце, волосы ласково трепал ветер, а в лицо летели холодные бодрящие капли.
— Хороший денек, — сказала я.
— Слишком хороший, — отозвался Ричард.
Я знала, о чем он думает, так же, как он знал — о чем думаю я. Такой день. жаль проводить в тюрьме. Такой день жаль омрачать грустными мыслями.
Скоро мы приехали домой. Дом Ричарда стал и моим домом. Жизнь упростилась.
Мы вошли внутрь. В комнатах было прохладно и приятно пахло; воздух был напоен ароматом травяных штор и доносившимся из сада запахом влажной земли.
Я села, Ричард расположился рядом.
— Когда все это кончится, — сказал он, — мы возьмем отпуск. Ты хотела бы?
— Но у нас уже был отпуск.
— А будет еще один. — Он обхватил мою голову руками. — У тебя на лице темные тени, их надо согнать. Чтобы они не портили твое лицо.
— Они и так скоро исчезнут. Когда все это кончится.
Когда все это кончится, и истина восторжествует. Истина, которую я знаю, но которую я должна таскать, как жалкое чучело, по судам, чтобы всякий, кто пожелает, мог над ней издеваться. Но ведь есть еще один человек, опровергающий мою истину и предлагающий взамен свою собственную. Он клянется, что это в самом деле его истина, его, только его, и ничья больше. Стало быть, истину можно разделить на части? Каждый из нас, держась за свою часть, воображает, будто обладает всей истиной. Должно быть, истина одна, только смотрим мы на нее с разных сторон? Но этого не может быть, не может быть!
— Не понимаю Хики, — сказала я наконец. — Он ведет себя как одержимый.
— Это была безумная ночь, — тихо проговорил Ричард. — Люди не только не знали, что делают другие, но даже не отдавали себе отчета в собственных поступках.
— Но он утверждает, что прав. Как это возможно?
— Школа была для него дороже жизни.
Но я никак не могла успокоиться.
— Я держала его обеими руками. Сама не знаю, почему, но я держала его обеими руками и не отпускала. Веришь ли ты мне? Или думаешь, что я лгу?
— Нет, милая, нет, я не думаю, что ты способна лгать.
Разгоняя предгрозовую духоту, опять полил дождь, но не такой, какие бывают во время муссонов, когда небеса вдруг разверзаются, словно ворота шлюзов, а тихий и равномерный.
Я первая нарушила молчание, спросив:
— А Хики ты веришь? — И не успел еще он ответить, добавила: — Ты веришь ему, веришь этому англичанину больше, чем мне?
Это были не мои слова, а слова Говинда, и даже голос мой переменился, когда я их произносила.