Ярость

Рушди Ахмед Салман

Когда Соланка закончил свой рассказ, за окном на Западной Семидесятой улице окончательно стемнело. Теперь Соланка держал Глупышку на руках. Ее платье было в нескольких местах продырявлено и рассечено, а на теле четко различались глубокие порезы.

— Видишь, я не смог расстаться с нею даже после того, как сплошь изрезал ножом. Весь перелет до Америки держал ее на руках.

Казалось, в наступившей тишине кукла Милы безмолвно расспрашивает своего истерзанного двойника о его судьбе.

— Теперь я рассказал тебе все. Наверное, даже больше, чем ты хотела услышать, — вновь обратился к Миле Соланка. — Теперь ты знаешь, как эта кукла разбила мне жизнь.

Зеленые глаза Милы Мило блеснули. Она подошла к Соланке и взяла обе его руки в свои.

— Я не верю, что ваша жизнь разбита, — вкрадчиво проговорила она. — Поймите, профессор, это всего лишь куклы.

9

«Временами у вас такой взгляд, какой был у моего отца перед смертью… Затуманенный, что ли, — изрекла Мила, совершенно не задумываясь, как может истолковать ее высказывание тот, кому оно адресовано. — Будто резкости не хватает, как на фотографии, когда у снимавшего дрогнула рука. Как у Робина Уильямса в том фильме, где он постоянно не в фокусе. Я однажды сказала об этом папе, а он ответил, что так выглядят люди, которые слишком много времени провели в окружении других людей. Быть все время среди людей, сказал он, все равно что отбывать пожизненное заключение, периодически всем нам надо вырываться из этой тюрьмы. Папа писал — в основном стихи, хотя у него есть и несколько романов. Вы вряд ли про него слышали, но он достаточно известный сербохорватский автор. Даже не просто известный, а знаменитый, один из лучших. Мог бы претендовать на Нобелевскую премию. Nob'elisable, как говорят французы. Хотя премии так и не получил. Слишком рано умер, я считаю. Уж поверьте мне. Он был хорош. Органическая связь с природой, приверженность традиции, тонкое чувство фольклора — он был из таких. Я его все время дразнила, что он всерьез верит, будто в цветах живут гоблины. А он шутил, что было бы лучше, если бы цветы жили в гоблинах. Это напоминало бы реку, чьи чистейшие воды плещутся у дьявола в сердце. Вы должны понять: религия имела для него большое значение. Он всю жизнь прожил в больших городах, но сердце его осталось где-то в горах. Говорили, что он стар душой. Но его сердце было молодым,

понимаете? Правда было. А вокруг какой-то пандемониум, целая бочка обезьян. Всю жизнь. Не знаю, как он это выносил. Он мучился всю жизнь, всю жизнь люди надоедали ему. Мы провели в Париже несколько лет, после того как ему удалось вырваться из лап Тито, почти до девяти лет я ходила там в американскую школу. К несчастью, мама умерла, когда мне было три года, три с половиной. Ничего не поделаешь, рак груди, он убил ее очень быстро и очень болезненно, царствие ей небесное! В общем, папе писали из дома, а я любила открывать для него конверты, и вот, представьте себе, он получает письмо от сестры или какого-то другого близкого человека, и на первой странице стоит большой штамп: Данное письмо не подвергалось цензуре! Ха! В середине восьмидесятых отец взял меня с собой в Нью-Йорк на большую конференцию, организованную местным Пен-клубом. Про нее потом много писали, там еще закатывали грандиозные приемы: один устроили в Дендурском храме, подаренном Египтом США и заново собранном в стеклянном павильоне музея „Метрополитен“, другой — в доме Сола и Гейфрид Стейнберг. И никто не мог решить, где лучше. Норман Мейлер пригласил выступить в Публичной библиотеке тогдашнего госсекретаря Джорджа Шульца, а южноафриканцы бойкотировали его выступление, поскольку Шульц поддерживал режим апартеида. Охранники Шульца не хотели пускать внутрь Сола Беллоу, пока за него не поручился Мейлер, потому что Беллоу забыл дома приглашение и мог оказаться террористом. Представьте, как это, должно быть, понравилось Беллоу. А потом женщины-писательницы протестовали против того, что основные докладчики практически сплошь мужчины. И тогда то ли Сьюзен Зонтаг, то ли Надин Гордимер на них напустилась, сказала, что литература не обязана обеспечивать мужчинам и женщинам равное трудоустройство. А Синтия Озик — по-моему, это была она — обвинила бывшего австрийского канцлера Бруно Крайского в антисемитизме, хотя он был стопроцентным евреем и одним из немногих европейских политиков, озабоченных судьбой евреев, которые эмигрировали из Советского Союза. И вся его вина состояла в том, что он однажды встречался с Арафатом. По такой логике Эхуда Барака и Клинтона можно считать прожженными антисемитами, правда? Тогда Кэмп-Дэвид просто международный центр юдофобии какой-то. Папа тоже выступал. Конференция имела какое-то высокопарное название, что-то вроде „Воображение писателя vs. Воображение государства“. И после того как кто-то — не помню точно, Брейтенбах или Оз, кто-то из них, — сказал, что у государства нет воображения, папа возразил, что, напротив, у государства есть даже чувство юмора и он готов привести пример. И он рассказал ту историю с письмом, которое не было проверено цензурой. Я тогда сидела в зале и гордилась, что все смеются, а ведь конверт вскрыла именно я! Я тогда ходила с ним на все заседания. Да что там, я была просто без ума от всех этих авторов! Всю свою жизнь для меня, писательской дочки, книги были самым замечательным в жизни, и я так гордилась, что меня всюду пускали, хотя я всего лишь девочка. Было так приятно видеть отца с его равновеликими коллегами и убеждаться, что его уважают. И, кроме того, вокруг были сплошь известные имена, которые вдруг обрели реальную жизнь: Дональд Бартелми, Гюнтер Грасс, Чеслав Милош, Грейс Пейли, Джон Апдайк и все-все-все. Но к концу конференции мой папа выглядел так же, как вы сейчас. Тогда он оставил меня с тетей Китти из Челси — она не была мне теткой, они с отцом и знакомы-то были всего каких-то пять минут, зато близко… Видели бы вы, как на него смотрели женщины. Он был мужчиной, большим, сексуальным, с сильными руками и густыми усами, как у Сталина. Стоило ему просто взглянуть женщине в глаза и начать рассказывать что-нибудь о том, как ведут себя волки во время течки, и она уже была готова на все. Клянусь богом, эти женщины стояли к нему в очередь! Он просто сидел в своем гостиничном номере, а они выстраивались одна за другой, и хвост этой очереди был на улице. Одна честнее и добродетельнее другой, самые лучшие женщины, каких только можно себе представить, с дрожащими от вожделения коленками. Мне очень повезло тогда, что я любила читать и что в соседней комнате телевизор показывал американские программы. В общем, мне там было нормально. Очень даже ничего, только все время хотелось выйти и спросить у этих женщин, ждущих своей очереди: „Неужели вам совсем нечем больше заняться? Бога ради, у него всего лишь обычный член, ничего нового“. Да, я часто шокировала окружающих. Просто очень быстро повзрослела, видимо, потому, что всегда и везде была с папой, потому, что были только я и он против всего мира. Короче, я подозреваю, что тетя Китти ему понравилась. Он оценил ее выше прочих, поэтому подарил ей возможность две недели присматривать за мной, пока папа с двумя профессорами отправится в горы, кажется в Аппалачи. Уходил в горы — вот что он делал, когда хотел прийти в себя после передоза людьми. И он всегда возвращался оттуда другим, каким-то очищенным, просветленным, что ли, понимаете? В такие моменты я звала его Моисеем. Моисеем, который спустился с горы со скрижалями в руках. Отец, правда, возвращался со стихами. Так или иначе, я уже близка к развязке. В общем, не прошло и пяти минут после его возвращения из этого профессорского похода в горы, как ему предложили постоянное место в Колумбийском университете. И мы окончательно переехали в Нью-Йорк. Я была просто счастлива, а вот папе приходилось нелегко, он был не городской человек, я же говорила, к тому же европеец до мозга костей. Но он за свою жизнь уже научился работать, где бы ни оказался, и справляться со всем, что бы ни подкидывала ему жизнь. Ну, он, конечно, пил как настоящий югослав, курил по сотне в день, и сердце у него было больное. Он знал, что ему не дожить до старости, но принял твердое решение касательно жизни. Как „Негр с Нарцисса“, помните, у Джозефа Конрада? „Я должен жить, пока не умру“. Так он и вел себя всю жизнь — писал самые блестящие книги, блестяще трахался, курил самые крепкие сигареты и пил самое лучшее вино. Но потом началась эта проклятая война, и — я никак не могу понять почему — отец сделался другим человеком, таким я его раньше не знала. Он вдруг стал этим… как его?.. сербом. Знаете, он просто не мог пережить, что того, другого парня, о котором узнали все, тоже зовут Милошевич. На самом деле он изменил фамилию из-за этого, а не потому, о чем я вам раньше говорила. Чтобы отделить поэта Мило от этого бандита, фашиствующей свиньи Милошевича. А когда во всей бывшей Югославии — которую так тогда еще не называли — стало твориться полное безумие, мой отец попался разом на все антисербские провокации, хотя отлично понимал, чт'o и для чего творит Милошевич в Хорватии и чт'o собирается делать в Боснии, но вся эта антисербская ерунда буквально ослепила его ненавистью, и в какой-то безумный момент он решил, что его моральный долг — вернуться туда и стать совестью страны, выковывать ей душу и тому подобное, стать кем-то вроде джойсовского Стивена Дедалуса или сербского Солженицына. Я ему говорила, чтобы забыл об этом и думать, что на самом деле Солженицын просто старый дурак, который жил в Вермонте и мечтал о возвращении в Россию-матушку пророком, а когда вернулся, никто не захотел слушать его старую песню. Отец, говорила я, это точно не твой путь; ты — это женщины, выпивка, сигареты, горы и работа-работа-работа. Ты же сам хотел, чтобы именно это все в итоге прикончило тебя, разве нет? Никакие Милошевичи, банды убийц, а уж тем более бомбежки в твои планы не входили. Но он не стал меня слушать и, вместо того чтобы до конца вести собственную партию, улетел туда, в эпицентр ярости. Вот что, профессор, я собиралась вам сказать: не рассказывайте мне баек про ярость, я получше вашего знаю, что это такое. Америка, она всемогущая, а оттого полна страха. Она боится ярости остального мира и потому пытается убедить себя, что это просто зависть, — так говорил мой папа. Они думают, что мы все мечтаем оказаться на их месте, они все это говорят после нескольких рюмок, а на самом деле мы все уже на пределе и сил выносить их дольше у нас нет. Видите, мой отец знал про ярость все. Но в какой-то момент он вдруг забыл все свои знания и повел себя как чертов дурак. Потому что ровно через пять минут после того, как его самолет приземлился в Белграде — хотя это могло случиться и через пять часов, пять дней, пять недель, нет никакой разницы, — ярость разорвала его на клочки, такие мелкие, что нечего было даже собирать, чтобы сложить в коробочку и похоронить. А вы, профессор, элементарно свихнулись из-за какой-то куклы. Простите меня, конечно».

Погода переменилась. Установившаяся в начале лета жара спасовала перед ни на что не похожей, изменчивой погодой. Сильная облачность, обильные дожди; утренний зной ближе к обеду вытеснялся таким холодом, что дрожь колотила барышень в легких платьях и парковых роллеров с обнаженными торсами, в чью грудную клетку под пластами мышц впивались странные кожаные ремни, невольно наводившие на мысль о самоистязании. На лицах горожан профессор Соланка все чаще читал недоумение; вещи, которые ранее казались незыблемыми: погожее лето, низкие цены на бензин, мощные вбрасывания питчера Дэвида Кона и даже самого Орландо Эрнандеса — все обманывало их ожидания. Во Франции потерпел крушение «Конкорд», и всем показалось, будто пришел конец их мечтам о будущем, в котором они преодолеют любые сдерживающие их барьеры; воображаемое будущее, сулившее неограниченные возможности, пожрали языки того пламени.

И нынешнему, новому золотому веку придет конец, думал Соланка, как и всем прочим векам человеческой истории. Быть может, эта истина начала потихоньку просачиваться в человеческое сознание, как морось, проникающая за поднятый воротник дождевика, или кинжал, проскальзывающий в просветы между бронированными пластинками их уверенности. Шел год президентских выборов, и чувство уверенности стало разменной монетой для политиков. Уверенность существовала, и это невозможно было отрицать. Находившиеся у власти ставили ее себе в заслугу — вопреки возражениям оппонентов, которые усматривали в экономической стабильности скорее Промысел Божий или результат усилий Алана Гринспена, главы Федеральной резервной системы. Но все мы люди, и сомнение лежит в основе нашей природы. Неуверенность. Неуверенность во всем, неуверенность per se [16] . Неуверенность в себе и за себя, чувство, что в этой жизни ничто не вечно и всему рано или поздно приходит конец. Время даже камень точит. И, может статься, где-нибудь на свалке идей, на Святой Елене для интеллектуалов, куда его изгнало новое время, Маркс и сейчас доказывает, что все незыблемое рано или поздно обращается в пыль. В нынешнем общественном климате, когда со всех сторон звучат громкие заверения в нашей полной безопасности, куда, скажите на милость, нам остается прятать свои страхи? И чем их кормить? Собой, по всей видимости, подумал Соланка. В то время как зеленая банкнота всесильна и Америка оседлала мир, внутри страны находится почва для самых разных душевных расстройств и отклонений. От грохота самодовольной риторики насквозь модифицированных, гомогенизированных Соединенных Штатов, страны, являющей миру двадцать два миллиона новых рабочих мест и наибольший за всю историю человечества показатель недвижимости на душу населения, страны с полностью сбалансированным бюджетом — низкий дефицит, высокие резервы, — этой Державы-Супермаркета, люди испытывают колоссальный стресс; они буквально крошатся, как камни, не могут думать ни о чем другом, кроме ее идиотских лозунгов-клише. Эта проблема особенно остро стоит для молодого поколения, взращенного на идее изобилия. Мила, с ее ранним парижским воспитанием, презрительно относилась к подобным трудностям ровесников. Говорила, что все они испытывают страх. Все, кого она

знает, все до единого. Не важно, богатые или бедные. Внешне они почти безупречно держат марку, но их буквально трясет изнутри. Этот страх особенно силен, когда речь заходит об отношениях между полами. «На самом деле парни просто перестали понимать, как, когда и где нужно щупать девчонок, а те практически не видят разницы между сексом по доброй воле и по принуждению, флиртом и домогательством, актом любви и изнасилованием». Когда всё и вся, к чему ты только ни прикоснешься, вдруг обращается в золото, рано или поздно ты, подобно царю Мидасу из другой классической истории о том, как надо-быть-осторожным-в-своих-желаниях, не посмеешь прикоснуться ни к чему и ни к кому.

16

Как таковая (лат.).

За последнее время Мила и сама изменилась, но ее трансформация, по мнению профессора Соланки, была громадным прогрессом в сравнении с дешевой уличной девчонкой, в свои двадцать все еще изображающей королеву тинейджеров, которой она прикидывалась. Чтобы удержать возле себя распрекрасного Эдди, лучшего спортсмена в колледже, — которого она отрекомендовала Соланке как «не самую светлую голову, но золотое сердце» и который, вне всякого сомнения, усмотрел бы угрозу в умной, образованной девушке, — она притушила свой свет. Но не совсем, надо сказать. В конце концов, удалось же ей как-то затащить возлюбленного и остальных парней на двойной показ фильмов Кесьлёвского. Значит, или они были не так тупы, как казалось, или Мила обладала куда б'oльшими способностями к убеждению, чем Соланка усмотрел в ней поначалу.

С каждым днем Мила все сильнее раскрывалась перед изумленным Соланкой как разумная и предприимчивая молодая женщина. Она взяла за правило проведывать его в любое время: рано утром, чтобы заставить съесть завтрак — у Соланки была привычка ничего не есть до вечера, которую Мила объявила «просто варварской, крайне вредной для здоровья» (под ее чутким руководством он познал волшебство овсяной каши с отрубями и научился каждое утро вместе с первой чашкой свежемолотого кофе съедать хотя бы кусочек «фрукта дня»), — либо днем, в душные послеобеденные часы, словно специально предназначенные для тайных любовных свиданий. Впрочем, о любви Мила явно не думала. Она приохотила Соланку к простым удовольствиям: зеленому чаю с медом, прогулкам по парку, вылазкам в магазины за обновками: «Профессор, ситуация критическая. Мы должны предпринять самые оперативные и решительные меры и купить вам хоть что-то, что можно носить», — и даже к походам в планетарий. Там, стоя рядом с нею в эпицентре Большого Взрыва — без шляпы, в костюме и первых за последние тридцать лет пружинящих теннисных туфлях, — Соланка чувствовал себя так, как если бы Мила была его матерью, а он сам — ребенком примерно того же возраста, что и Асман, ну, может, чуть постарше. В этот момент она повернулась к нему и, чуть нагнувшись, поскольку на своих каблуках была сантиметров на пятнадцать выше профессора, взяла его лицо в свои руки. «Вот вы и здесь, профессор, в самом начале всего. И вид у вас прекрасный. Да выше же нос, бога ради! Это же так здорово — брать новый старт!» Вокруг них брал разбег новый цикл времени. Вот с чего на самом деле все началось — со взрыва! Все сущее разлетелось в разные стороны. Центр не смог его удержать. Обнадеживающая это метафора, рождение Вселенной. Случившееся после не было просто анархией по Йейтсу. Материя собиралась в комки, изначальный суп начал густеть. Затем появились звезды, планеты, одноклеточные организмы, рыбы, журналисты, динозавры, юристы, млекопитающие. Жизнь, жизнь. Да, Финнеган, начни все сызнова, подумал Соланка. Хватит спать, легендарный богатырь Финн Маккул, хватит во сне сосать свой дарующий всеведение большой палец. Просыпайся, Финнеган!

А еще Мила приходила к нему поболтать, словно бы побуждаемая глубокой потребностью высказаться. В такие визиты она говорила быстро, с пугающим напором, не боясь нанести боксерский удар, хотя ее монологи и не были чередой зубодробительных выпадов, напротив, они призывали к дружбе. На Соланку, прекрасно это понимавшего, от ее речей нисходило умиротворение. Довольно часто он находил в ее рассказах нечто очень для себя важное — и хватал, так сказать, мудрость на лету. То тут, то там попадались бесценные крупицы удовольствия, они мелькали в ее речах, как небрежно разбросанные по углам игрушки. Именно так вышло, к примеру, когда она стала объяснять, почему прежний приятель ее бросил — ей самой, как, впрочем, и Соланке, одна возможность того, что с ней случилось такое, представлялась невероятной: «Он был неприлично богат, а я — нет. — Тут Мила пожала плечами. — Для него это было важно, настоящая проблема: мне уже двадцать, а у меня еще нет ни одной штуки». Штуки? От Джека Райнхарта Соланка как-то слышал, что в определенных мужских кругах американцы обозначают этим словом мужские гениталии, но с трудом мог себе представить, чтобы Мила получила отставку из-за того, что у нее нет члена. Заметив его замешательство, Мила растолковала Соланке, как глуповатому, но симпатичному ребенку, тихим, терпеливым тоном, каким обычно говорят с умственно отсталыми и каким — Соланка несколько раз это слышал — она разговаривала со своим Эдди: «Штукой, профессор, называют сто миллионов долларов». Услышав это объяснение, Соланка буквально потерял дар речи, настолько прекрасным показалось ему это разоблачительное по сути своей словоупотребление. Эпоха больших величин — вот она, входная плата, без которой никак не попасть на поля блаженных, элизиум Соединенных Штатов. Вот какой жизнью живет американская молодежь в начале третьего тысячелетия. Тот факт, что молодая женщина потрясающей красоты и глубокого ума может быть забракована из сугубо финансовых соображений, мрачно заявил он Миле, свидетельствует о том, что в делах сердечных или, по крайней мере, в поисках достойного спутника американские стандарты взлетели даже выше цен на недвижимость. «Истину глаголете, профессор», — ответила она, после чего оба расхохотались. Соланка так не смеялся уже целую вечность… Это был безудержный смех молодости.

Со временем Соланка понял, что стал для Милы одним из ее проектов. У нее было необычное хобби: она коллекционировала сломанных жизнью людей и на досуге занималась их починкой. Когда он спросил ее об этом, она, словно оправдываясь, сказала: «Это то, что у меня получается. Реставрировать души. Кто-то ремонтирует дома, а я — человеческие души». Итак, для нее он был неким подобием старого, запущенного особняка или, на худой конец, двухуровневой квартиры в Верхнем Уэст-Сайде, которую он сейчас снимал, — некогда элегантно оформленного пространства, которым, однако, никто серьезно не занимался где-то с шестидесятых, из-за чего в какой-то момент оно приобрело печальный, даже трагический вид. Как выразилась Мила, для Соланки настало время кардинальных перемен — и внутри, и снаружи. «Только одно условие, — заявил ей Соланка, — не вешать на моем фасаде люльку с шумными отделочниками пенджабского происхождения, которые сквернословят и курят бири. (К этому моменту ремонтники уже милостиво соизволили закончить работу и убраться восвояси. Остался единственный источник неудобства — проникающий в квартиру уличный шум. Хотя в последнее время профессору стало казаться, что даже он немного поутих.)

А еще Мила призналась Соланке, что банда уличных вампиров на ступеньках также стала для нее больше чем компанией приятелей. Она поработала над ними и очень гордилась своими — их — успехами. «Я убила на них уйму времени, профессор. Они ни в какую не хотели расставаться с подростковыми очками и жуткими вельветовыми шмотками. Но теперь я имею честь стоять во главе самой продвинутой и модной группировки нью-йоркских чудил. Причем, называя их чудилами, профессор, я полностью уверена, что на самом деле они гении. Это интересные и по-настоящему крутые ребята. Крутые, опасные и перспективные. Слышали о филиппинце, запустившем в сеть вирус „I love you“? Забудьте! Невинная шутка любителя, низшая лига! Если эти ребятки захотят внедрить вирус в компьютер Билла Гейтса, клянусь, тот за годы не прочихается! Перед вами — серферы, фанаты Интернета, которые представляют реальную опасность для Императора Галактики, Темного Владыки, и которым ради собственной безопасности приходится косить под избалованных и бесполезных тупиц из поколения Икс, народившегося между шестидесятыми и восьмидесятыми, а не то они угодят в руки Дартов, Вейдера Черного и Мола Красного и Рогатого. Ах да, вы же не любите „Звездные войны“! Хорошо, тогда я так скажу: они как хоббиты, которых я прячу от Черного Саурона и его назгулов. Фродо, Бильбо, Сэм Гэмджи — целое Братство Кольца. Но придет время, и мы свергнем Саурона, расплавим его могущество в огненных недрах Роковой горы, горы Ородруин. Не думайте, это не шутка, я совершенно серьезно. С чего Гейтсу боятся нынешних конкурентов? Он победил их всех, поработил. Они у него под колпаком. Но знаете, что ему снится в ночных кошмарах? Что какой-то юнец, живущий в доме без всяких удобств и без лифта, вдруг явится с крутой фишкой в руках, и он, Гейтс, станет вчерашним днем. Ископаемым. Вот почему он предпочитает покупать людей вроде нас на корню. Лучше потратить миллиончик-другой сейчас, чтобы завтра не потерять миллиарды. Я — за справедливый суд, и я разрушу его дворец, сокрушу, чем скорее — тем лучше. Но на сегодняшний день у нас большие планы, которые никак не связаны с Гейтсом. А что я сама? — Мила вдруг заговорила голосом фантастических мультяшных героев: — Можете звать меня Иода. Я та, что произносит слова наоборот. Я та, что думает вверх тормашками. Я могу вывернуть любого наизнанку. Считаете, за вами Сила? Так нет — она вся у меня! — Мила внезапно перестала говорить кукольным языком: — Я всего лишь их менеджер. Продажи, маркетинг, связи с общественностью. Чтобы все худо-бедно шло. Как вы назвали моих ребят? Вампирами? Они творческие люди, художники. Сетевые пауки — Webspider.net. Веб-спайдеры! Мы занимаемся разработкой сайтов. Буквально сейчас работаем над заказами от Стива Мартина, Аль Пачино, Мелиссы Этеридж, Уоррена Битти, Кристины Риччи и Уилла Смита. Ах да! Еще Дэнис Родман, Мэрион Джонс, Кристина Агилера, и Дженнифер Лопес, и Тодд Солондз, и „Эн Синк“. Крупный бизнес? Мы и их обслуживаем: „Кон-солидейтед Эдисон“, „Веризон“, „Бритиш телеком“, „Нокия“, „Канал плюс“ — это что касается сферы коммуникаций, мы коммуницируем с ними. Лично вы предпочитаете высоколобых? Типов, которым названивает то Роберт Уилсон, то гамбургский театр „Талия“, то Робер Лепаж? Я вам говорю: вот он, уровень этих ребят. Сегодня правит закон Фронтира, профессор. И они — банда Дыры-в-Стене, Бутч Кэссиди, Санденс Кид и вся „Дикая шайка“. А я для них любящая мамочка, домоправительница и вдохновительница. Я всех их представляю. И забочусь, чтобы нас до времени не раскрыли».

Итак, он ошибался в них: эти ребята — еще те ловкачи. Все, кроме Эдди. Они бойцы штурмовых отрядов технологизированного будущего, которое рождает в нем самые дурные предчувствия. Опять же все, кроме Эдди. Однако Эдди Форд был самым амбициозным проектом Милы, «пока не появились вы». «К тому же, — заявила она, — у вас с Эдди гораздо больше общего, чем вы думаете».

У Эдди был сильный бросок, который помог ему максимально отдалиться от своих корней в безвестном захолустье и привел его аж в Колумбийский университет, а заодно — в постель к Миле Мило, оказаться в которой было не проще, чем найти съемную квартиру на Манхэттене. Но рано или поздно неизбежно наступает момент, когда становится не важно, далеко ли ты можешь бросить мяч в матче по американскому футболу. Тебе не отбросить захолустного прошлого, а в этом прошлом юная жизнь Эдди была омрачена трагедией. Мила обрисовала Соланке круг действующих лиц с серьезностью, которая сообщила им древнегреческую стать. У Эдди был дядя Реймонд, герой вьетнамской войны. И этот дядя годами прятался от людей в горах, среди сосновых лесов, в домишке, который мог бы служить убежищем Унабомберу, террористу-одиночке Теодору Качинскому, славшему бомбы по почте. Ветеран считал себя недостойным человеческого общества по причине загубленной души. Рей Форд был подвержен диким вспышкам ярости, которые могли быть вызваны любой мелочью: хлопком карбюратора, долетевшим снизу, из долины, шумом упавшего ствола или даже птичьей песней. У Рея имелся брат, отец Эдди, «змий, скунс вонючий, проныра», автомеханик Тоб, дешевый картежник, дешевый пьяница, полный ублюдок, чье вероломство сломало жизнь всем членам семьи. И, конечно же, там была еще мать Эдди, Джуди Карвер, которая тогда не зналась с Сантой и Иисусом и по доброте душевной регулярно карабкалась на гору, чтобы проведать Реймонда. Она навещала его каждую неделю лет пятнадцать, с начала семидесятых и до того момента, пока — Эдди тогда было десять — горный отшельник не внял ее уговорам и не заявился вместе с нею в город.