Яростная Калифорния
Шрифт:
Итак, Лос-Анджелес не только разорван фривеями. В мегаполисе при дороге разорвана теплота соседства, приятельства, дружбы. Явление это — всеамериканское, и тоска Роберта Керра по техасским друзьям, пожалуй, лишь иллюстрирует удивительно емкую мудрость: там хорошо, где нас нет. Но в Лос-Анджелесе еще шире амплитуда между необычайной мобильностью, казалось бы снимающей само понятие изолированности, и отшельничеством современных пустынников, забившихся в семейные раковины. Ядовитую радиацию отчуждения не измеришь никакими счетчиками Гейгера, но она — неоспоримый и массовый факт. Потерянность, одиночество и неприкаянность возрастают прямо пропорционально скоплениям человеческих масс, усложненности, высокому темпу и механистичности жизни, помноженным на капиталистическую организацию общества.
...Однажды
— Слава богу, пострадавших нет, — сказал Вася.
Дали зеленый, мы тронулись. Я мельком взглянул на расширившуюся сцену. Жертва была. За последней машиной на тротуаре лежал человек, аккуратно, покорно. Жертва была, но машины не медлили, не останавливались. «Единица» отчуждения, связанного не только с правилами движения, спешкой, напором других машин, но и с тем, что все привычно, с многоопытностью, с огромным количеством информации — в том числе и самой драматической, — которая обрушивается на человека каждый день, наконец, с законом самосохранения, с экономией душевной и мозговой энергии. Ранен он или убит?. — какая разница. Ранен, убит — о несчастном на тротуаре думали не больше, чем о человеке, убитом понарошку на телеэкране. Да и можно ли иначе? Автомобильные катастрофы — привычное дело. Чертыхнешь полицейского, приказавшего замедлить скорость, короткий взгляд на жертву — и снова глаза на дорогу, слух — на радионовость, которую мозг уже уравнял с «единицей» информации, только что добытой тобой как очевидцем. Пока доедешь до дому, несчастный на тротуаре уже вылетит из головы. Не донесешь его до разговора с женой за обеденным столом...
Но разве не так же бывает в Нью-Йорке, разве не видели мы этого в Москве? Увы, бывает, видели. В Лос-Анджелесе это показалось еще естественнее, логичнее, прямо согласовывалось с обликом и темпом города.
Через день в университете Южной Калифорнии мы беседовали с профессором Луи Дэвисом, главой нового по своей идее «социально-технологического» отделения. Отделение, первое такого рода в США, открыли за год до нашего визита. Ученые — наполовину естественники, наполовину гуманитарии — бьются там над специфической задачей: как применить математическую методологию систем управления при решении социальных вопросов. Как, например, помочь английским судовладельцам внедрить усовершенствованные методы погрузочно-разгрузочных работ, если это наталкивается на психологическое противодействие профсоюза грузчиков? Как обеспечить высокую производительность труда на алюминиевом заводе, построенном в сельской местности, если сельская местность почему-то пагубно влияет на производительность?
Профессор Дэвис, сухонький любезный мужчина, оперировал и местным примером: как использовать системы управления при катастрофах на дорогах, как быстрее и рациональнее помочь пострадавшим в условиях напряженного автомобильного движения и пробок на фривеях?
Вспомнив эпизод на перекрестке, я еще раз подумал об амплитуде Лос-Анджелеса: от жертвы на тротуаре до «социально-технологического» специалиста, для которого эта жертва — всего лишь элемент решаемого уравнения. Старомодная помощь ближнему, попавшему в беду, исчезает, во-первых, потому, что на нее не остается времени и энергии, потому, что она вообще не согласуется со стилем и темпом жизни. Во-вторых, она неэффективна, кустарна — потуги случайных одиночек в век, когда и автомобильные катастрофы поставлены на некий поток. На смену идут «социально-технологические системы», увязывающие реакции людей и машин, наука, математика. Да, выход в науке. Но она не управляет стихией машин и фривеев. Она берет на себя скромную задачу сгладить и уравнять наиболее
Тома Селфа, опытного журналиста, тертого калача, почти двадцать лет вертящегося в деловом мире Лос-Анджелеса, удивить трудно. Он насмешлив и ироничен, но сейчас мы едем на свидание с мистером Генри Синглтоном, и Том преисполнен любовного восхищения. У него типично американское — шляпу долой перед человеком, делающим большой доллар, перед чудом предприимчивости в эпоху позднего капитализма и господства гигантских корпораций, когда места за столом заняты — локоть к локтю — и к пирогу не протолкаться. Восторг Тома чист и бескорыстен: ему чуда не сотворить, но кто отберет право поклоняться чуду, если к тому же чудотворец — среди твоих хороших знакомых? Генри Синглтон и есть тот самый материализованный миллионер, которого я заказывал по телефону. По прикидкам Тома, он лично стоит порядка тридцати миллионов долларов.
Генри Синглтон — основатель, президент и председатель совета директоров корпорации «Телидайн», производящей сложные электронные и полупроводниковые устройства. Какие? Электроника — плоть от плоти военной индустрии, и мы не вправе задавать лишние вопросы. Синглтон не скрывает, однако, что у него большой бизнес с Пентагоном. «Телидайн» в списке ста фирм, имеющих самые крупные заказы от Пентагона.
Опытный инженер, знаток электроники, он основал свою корпорацию в 1961 году. С риском разориться, в одиночку вложил все сбережения — триста тысяч долларов. Сейчас это не семейная, а акционерная компания, и ее акции можно приобрести на нью-йоркской фондовой бирже. В 1968 году ею продано продукции на сумму более восьмисот миллионов долларов.
...Мы ныряем на «мустанге» в подземный гараж «Сенчури-сити» и выходим из лифта на 17-м этаже в респектабельно-безличной приемной с ковром «от стены до стены», столом орехового дерева, за которым сидит секретарша, кожаными тяжелыми креслами, никелированными пепельницами на ножках, глянцевыми обложками рекламных брошюрок. Высокий, мужественного вида красавец вышел навстречу нам. Лет сорока семи — сорока восьми, но юношески прямой и стройный. Ни складочки на одежде, ни следа обрюзглости, и лишь слегка потускневшая кожа лица, морщины на переносице и у глаз да красивая седина в коротко постриженных волосах выдают возраст молодца.
Мы снова в лифте, а потом вчетвером идем в ресторан отеля «Сенчури-сити», и миллионер шагает, чуть-чуть поводя руками, прижатыми к бокам, сохраняя и на ходу этакую боксерскую стойку, чувствуя на себе наши взгляды, зная, что для двух красных репортеров он демонстрирует собой «миллионера из Лос-Анджелеса». Обеденный час, в ресторане людно, но стол заказан, и приход Генри Синглтона не вызвал ажиотажа. Обслуживают хорошо и быстро, однако не лучше и не быстрее других, без лакейской суеты и подобострастия: мало ли миллионеров в Лос-Анджелесе?
У корпорации «Телидайн» два десятка заводов, тридцать семь тысяч рабочих и инженеров. Заводы территориально разбросаны, и не случайно: распыленность рабочей силы выгодна предпринимателю, препятствует созданию профсоюза, а значит, и забастовкам. Профсоюз — обуза, и Синглтон, не стесняясь, говорит об этом.
У него лично сейчас три процента акций — больше, чем у кого-либо, но контроль над корпорацией он осуществляет не через процент акций, а через свое положение основателя, благодаря техническому и административному авторитету. Вообще сейчас тенденция такова, что крупнейшими акционерами являются не отдельные лица, а фонды и другие корпорации. Что касается служащих и рабочих «Телидайн», то на них распространяется система льгот: к каждым четырем купленным акциям пятую приплюсовывают бесплатно. Для сотни top people — людей, занимающих высшие посты в корпорации, — есть экстра-привилегии, закрепляющие лояльность умелых и нужных администраторов и специалистов. Каждый из этой верхней сотни имеет право приобрести определенное число акций по нынешней их биржевой цене, но не платя ни цента, как бы в кредит. Он заплатит потом, в будущем; когда стоимость этих акций поднимется, предположим, с десяти до тридцати тысяч долларов. Заплатит по прежней цене — лишь десять тысяч.