Ящик для писем от покойника (сборник)
Шрифт:
— Поздравляю тебя с высокой наградой, — сказал министр, слабенько пожимая мою руку.
— Служу делу пролетарского интернационализма! — заучено ответил я, жмурясь от вспышки блица.
Фотограф запечатлел нас на фоне алых знамен, украсивших клуб МГБ в Берлине по случаю 38-й годовщины ГДР. Республике оставалось жить два года.
Эрих Мильке прожил без малого век. Это была эпоха становления и крушения могущественных тоталитарных режимов, и только они могли породить таких личностей, как Мильке. Это был век жестокий и пламенный, век-убийца и век-художник. Было бы проще всего вывалять покойного старика Эриха в грязи и поставить на этом точку. Но давайте вспомним о том, что будущий министр еще накануне прихода Гитлера к власти встал в ряды борцов Сопротивления, что он одним из первых поднял оружие против фашизма, защищая республиканскую Испанию, что он молодым парнем был брошен в тюрьму Моабит, где впоследствии гестаповцы отрубили головы Юлиусу Фучику
Мильке — это блестящие операции гэдээровской разведки, которые стали классикой и войдут во все учебники. Это миллионы листов безвозмездно переданной нашей стране научно-технической информации, которая была похищена у тогдашнего противника. Мильке — это сотни разоблаченных натовских шпионов, кишевших вокруг советских военных объектов в ГДР.
Болтают, будто Мильке был осведомителем еще бериевских НКВД-НКГБ. Может быть. В таком случае он стал идеальным агентом влияния, в котором долг и ответственность сочетались с преданностью нашей стране и любовью к ней. Он любил, но только русскую водку и русские пельмени. Он любил Россию, которая в годы войны стала ему второй родиной, и с гордостью носил на груди Звезду Героя Советского Союза.
С генералами КГБ, не владевшими немецким, Мильке общался через переводчика, но однажды огорошил всех нас, прочитав нам часовой доклад об оперативной обстановке в ГДР на хорошем русском языке. Закончив, победно оглядел восхищенных слушателей. Знай, мол, наших! Тогда ему было восемьдесят лет.
Любимым детищем Мильке стало Nfs, министерство госбезопасности — Ministerium f"ur Staatssicherheit, отсюда «штази». У меня было много друзей в разведке и контрразведке ГДР. Я с ними работал, дружил семьями, ездил на охоту, рыбалил, выпивал, в конце концов. Это были отличные ребята, которые честно делали свое дело, и никто не заставит меня говорить о них плохо. Что же касается политического сыска, то к этому направлению деятельности любой охранки я относился и отношусь с брезгливостью, считаю его бесполезным и даже вредным. Бесполезным потому, что ни одному политическому сыску еще не удалось спасти от краха гниющий режим. Вредным потому, что любой политический сыск постоянно лжет, вводя лидеров той или иной страны в заблуждение об истинном положении вещей в государстве и тем самым, побуждая их принимать неверные, а порой роковые решения. Политический сыск развращает нацию стукачеством и тормозит общественный прогресс, поскольку борется с прошлым против будущего.
Личности, подобные Мильке, нам, россиянам, следует рассматривать не только в историческом аспекте, но и с точки зрения государственной целесообразности, государственной выгоды, как это делают, скажем, американцы. Император Александр III говаривал, что у России нет друзей. Мильке был исключением из этого правила. И дай Бог, чтобы у России когда-либо появились за ее рубежами такие верные и надежные друзья, каким был у Советского Союза Эрих Мильке.
Ошибка Волчары
Дядя мой Константин Григорьевич почти всю свою трудовую жизнь ходил в больших начальниках. Строил какую-то железную дорогу на Дальнем Востоке, был председателем облисполкома (а по-нынешнему — губернатором) в большом сибирском регионе, руководил главком в столице. Под старость купил дом в курортном городке Нарзанске на Северном Кавказе и уже совсем было собрался принять обличье тихого неприметного пенсионера, но тут партия швырнула его на новый ответственный участок — он стал председателем горисполкома, то бишь мэром Нарзанска, и проработал на этом посту почти пятнадцать лет. Умер Константин Григорьевич совсем недавно, прожив без малого девяносто годов.
Я люблю Нарзанск не только потому, что жил там в детстве, и не только за то, что над ним витает дух Лермонтова, но и за то, что он хранит память о дядюшке Константине Григорьевиче, добром мудром веселом старике, знавшем Нарзанск, как знают собственный двор, и всегда готовом рассказать массу былей и небылиц о своем городишке и его обитателях.
Мне нравилось гулять с дядей по Нарзанску. Константин Григорьевич болтал без умолку, а я слушал и запоминал.
— Вот здесь, — рассказывал дядя, тыча палочкой в сторону ажурного мостика, переброшенного через горный ручей, — Лермонтов повстречал графиню Ростопчину. Она была холодна с ним в тот день… В этом доме Чехов писал «Даму с собачкой». Занятно, а? Жил у нас, а писал о Ялте… Тут пел Шаляпин… Тут останавливался Рахманинов… С того балкона читал стихи Маяковский… В том санатории, что на горке, Станиславский сочинял книгу о своей системе… А вот на этих лужайках и тропинках Коротышка обхаживал Андропова…
Коротышкой дядя называл своего бывшего секретаря обкома КПСС, неказистого болтливого мужичка с лицом деревенского придурка, развалившего хозяйство области, мужичка, который, благодаря выдающимся холуйским способностям, вознесся на невиданные высоты, оказавшись вроде бы ни
Я и без дяди знал, что Андропов сильно болел и часто ездил на лечение в Нарзанск. Коротышка бессовестно использовал болезнь могущественного члена Политбюро и шефа КГБ в корыстных целях. Он, как комар, вился вокруг Андропова, выстилался перед ним сухим листом, рассыпался мелкий бесом. Это было отвратительное зрелище. В дядиных альбомах я видел снимки, которые запечатлели Коротышку, изгибавшегося в наираболепнейших позах перед сильным мира сего, и Андропова, с любопытством взиравшего на пигмея с высоты своего внушительного роста.
Пигмеи любят власть и, как правило, достигают ее, говаривал дядюшка. Коротышка достиг. Этот фигляр и пустомеля был неплохим актером. Он умел казаться работящим, энергичным, напористым. В конце концов, Андропов составил ему протекцию для перевода в Москву. Дальнейшее было делом техники, ибо старые впадающие в маразм байбаки из Политбюро быстро один за другим выходили в тираж. Власть должна была автоматом достаться самому молодому и здоровому.
Однажды дядя — это было уже в начале девяностых годов — предложил мне экскурсию по нарзанскому кладбищу. Показал, между прочим, место, где будет лежать он со своей старухой, а остановился у весьма любопытного захоронения. Мне сразу стало ясно, что это и есть главная цель экскурсии. На территории в добрых полторы сотки был по всем признакам недавно выстроен то ли мавзолей, то ли мемориал. Мы прошли под арку высокой ограды, сложенной из каменных блоков, и увидели над массивным серым гранитным надгробием обелиск из черного мрамора, на котором была выбита какая-то пространная надпись на армянском языке, а чуть пониже золотом сверкала крупная кириллица: «Манукян Сурен Гургенович (1918–1992)». Еще ниже снова кириллица: «Он любил жизнь и умел жить». Хозяин могилы, изваянный из белого мрамора, расположился перед обелиском. Он сидел в кресле в позе весьма непринужденной. На нем были свитер и джинсы. Каменное лицо добродушно улыбалось. Я тоже улыбнулся, увидев на ногах скульптуры домашние шлепанцы. У подножья памятника вился под легким ветерком Вечный огонь. За обелиском умиротворяюще шелестел и булькал многочисленными струями и струйками невысокий, но очень красивый фонтан. К ограде с внутренней стороны примыкали одна против другой две беседки, где можно было посидеть, отдохнуть, поразмышлять о космосе и помянуть усопшего, тем более что початые и непочатые бутылки с коньяком стоили тут в изобилии. Я забыл сказать о том, что могила Манукяна была буквально завалена свежими цветами. Родственники и близкие его не забывали.
Константин Григорьевич присел на скамейку в одной из беседок, а я последовал его примеру.
— Помянем, — предложил дядюшка, доставая из карманов пиджака складные пластмассовые стаканчики, какие курортники употребляют для питья минеральных вод.
— Помянем, — согласился я, не зная, кого мы намереваемся поминать, и плеснул в стаканчики коньяку из первой подвернувшейся под руку бутылки, себе побольше, дяде поменьше.
Мы выпили не чокаясь.
— Почему ты не спрашиваешь, чей прах покоится под этими плитами? — поинтересовался дядюшка.
— Жду, когда вы сами расскажете.
— И правильно делаешь. Самое главное — не спугнуть источника информации. Терпение и еще раз терпение… Ты, наверное, удивишься, когда узнаешь, что под этими плитами покоится мой бывший заведующий курортторгом.
— Чему же тут удивляться. Ворюга, видать, был знатный.
— Поначалу я и сам думал так. Особенно после того, как он построил охотничий домик в Приэльбрусье. Места там благословенные! Дичи в лесах прорва, а в зоне альпийских лугов белые грибы по полкило, и каждый без единого червячка. Я когда увидел этот домик, то, как говорится, аж заколдобился: не домик то был, а роскошная трехэтажная вилла с бассейном, сауной, баром и вообще черт те с чем! Эх, Сурен Гургенович, сказал я ему тогда, ты уж на меня не обижайся, но нашлю я на тебя финансовую комиссию, и пощады в случае чего не жди! А он рассмеялся, обнял меня за плечи ласково так и ответил: «Это очень правильно, друг ты мой и начальник Константин Григорьевич! Я сам хотел просить насчет комиссии, чтоб лишних разговоров не было. И запомни одну простую вещь: серьезные люди не трахают соседок и не воруют там, где работают. А домик этот соорудили методом ударной коммунистической стройки мои родственники. Ты же знаешь, сколько их у меня?» Тут он был прав. Ты открой телефонную книгу нашего города. В ней его фамилия три страницы занимает… Комиссия ничего предосудительного не выявила. А на приеме по случаю 175-летия Нарзанска он подкатился к Первому, к Коротышке то есть, и пригласил его к себе на дачу поохотиться. Тот согласился. После этого они неразлучными друзьями стали. Дружба их меня удивляла — слишком несоизмеримы были величины. А с другой стороны… Это теперь Коротышка пьет на приемах одни соки. В молодости же он жрал водку в три горла. Бывший тракторист все-таки. Я сам не единожды вынимал его из «Чайки» пьяного в сиську. И до баб он был сильно охочий. Впрочем, насчет баб — в другой главе…