Ящик незнакомца. Наезжающей камерой

Эме Марсель

— Точно так же, как и хамством, — отпарировала Одетта. — Можете забрать ваше письмо, я не буду его читать.

— Не стоит так реагировать, Одетта. Наш генеральный директор поддевает меня из-за моей судимости. И делает это столь остроумно, что на него просто нельзя обижаться. К тому же мы, убийцы — и в этом наша слабость, — мы обожаем, когда добропорядочные люди намекают нам вот так на наши преступления. Помню, мне было шестнадцать лет, когда я совершил свое первое убийство… я тогда задушил соседку в ее же постели, чтобы легче было ее изнасиловать… да, так вот, мой дядя, полицейский инспектор, страшно похожий на нашего генерального директора и обладавший не менее острым умом…

Рассказу моему не суждено было окончиться. Одетта, Жоселина

и Анжелина смеялись так, что мясистые уши Эрмелена налились кровью. Вне себя, он с воплем подскочил ко мне и ударил по лицу. Я предвидел такого рода поворот событий, но, учитывая мое положение, знал, что если отвечу ему тем же, то мне несдобровать, а потому заставил себя сдержаться. Я очень спокойно встал и занял удобную позицию для отражения второй пощечины, что оказалось излишним, так как мои женщины втроем набросились на него. Одетта — девушка сильная — заломила ему руку за спину, Жоселина же с Анжелиной схватили его за вторую руку, пытаясь оттащить к двери. Он орал на них, требуя отпустить его руки, обзывал идиотками, дурами, и, как они ни старались, сдвинуть его с места им не удалось. Я держался чуть позади, удерживая себя от соблазна врезать ему ногой в лодыжку, но ограничился тем, что открыл дверь кабинета и громко позвал курьера: «Скорее сюда! У генерального директора приступ безумия!» Курьер прибежал, но Эрмелен, вырвавшись из рук Жоселины и Анжелины, встретил его ударом кулака, расквасившим бедняге нос. Одетта все еще держала его левую руку, а Жоселина выскочила в коридор и стала звать на помощь, крича, что генеральный директор взбесился. В кабинет вбежала дюжина служащих, и им удалось скрутить Эрмелена, несмотря на поток оскорблений, изрыгаемых им, и яростные попытки высвободиться. Одетта воспользовалась передышкой и позвонила Лормье, не побоявшись при этом назвать безумное поведение Эрмелена белой горячкой. Поэтому, когда Лормье явился в контору и вызвал к себе Эрмелена вместе со мной и Одеттой, то прежде всего спросил у него, пьет ли он вообще или же напился в этот раз случайно. Каждая деталь происшедшего исследовалась подробнейшим образом, что заставляло Эрмелена испытывать жесточайшие муки унижения. Я, со своей стороны, проявил великодушие, пообещав, что не буду подавать жалобу ни в суд, ни в профсоюз.

Когда я рассказал все это Татьяне, она потребовала от меня не связываться с Эрмеленом, потому что, по ее словам, я мог удержаться в СБЭ только милостью Лормье, а если я стану невыносимым для одного из двоих главных соперников, то мне будет очень плохо, когда они помирятся. Я никак не ожидал от нее такой мудрости и, естественно, сказал ей об этом, на что она ответила, что только учится жить.

— Я говорю это не для того, чтобы спорить с тобой, просто я знаю, что в жизни у тебя были более интересные возможности, чем твой Рафаэло.

— Ты так считаешь? Дело в том, что раньше меня волновало только одно: как бы не умереть с голоду. Теперь же, когда я могу посмотреть на себя и на свою работу немножко со стороны, я вижу, что мне приходится думать и о другом, и я многому учусь.

— Не понимаю. Выходит, ты пошла в манекенщицы из-за того, что там есть возможность думать?

— Ох! Ты с твоими вопросами!.. Ты хочешь понять абсолютно все. В конце концов, это просто неприятно!

— Ты права. Мне всегда кажется, что все можно объяснить.

Я молчу столько, сколько нужно, чтобы понять, что я зануда, а Татьяна, думая, что сделала мне больно, хочет приласкать меня. Мы лежим в ее кровати. Время еще не позднее — одиннадцать часов. Она страстно целует меня, и почти сразу же ее взгляд отдаляется, уходит от меня, и я чувствую, что она думает о чем-то другом. Так было почти весь вечер. И во время ужина, и после него она как бы витала неизвестно где. Я гашу свет и пытаюсь заснуть. Татьяна обращается ко мне сонным голосом: «Милый, ты будешь со мной что бы ни случилось». Я отвечаю «да» и засыпаю. Утром, расходясь каждый на свою работу, мы условились, что я приду в воскресенье к ужину и останусь на ночь. В это воскресенье я провел послеобеденное время дома, на улице Сен-Мартен. Валерия от скуки предложила поиграть в шашки, и чтобы не мешать Мишелю, занятому своей пьесой, мы пошли в спальню. Мы уселись на большой кровати, моей, и после того как она легко выиграла у меня несколько партий, Валерия отодвинула шашки в сторону и заговорила о Татьяне:

— Она красивая, но для тебя слишком высокая. Не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, но ты рядом с ней выглядишь смешно. Представляю себе, как ей трудно в постели совладать с таким большим телом, да к тому же, наверное, она все время дергается. Я уверена, что тебя это раздражает.

В том, что она говорила о резких движениях Татьяны, можно было видеть и проницательность и интуицию. Часто, желая показать мне свое нестерпимое желание, которого она на самом деле не испытывала, Татьяна начинала целовать меня, обнимать, щипать, причем порывы ее были так неловки, что выводили меня из равновесия.

— Во всяком случае ты не должен на ней жениться. Так будет лучше и для тебя, и для нее. Если уж такая красивая женщина становится манекенщицей, хотя по своему уровню могла бы заниматься любым другим делом, то вряд ли ее желания исполнятся от того, что она выйдет замуж за конторского служащего. Заруби себе это на носу.

— Да речь вовсе и не идет о том, чтобы мы поженились. Кто, скажи мне, захочет выйти за убийцу?

— Она, возможно, именно так и думает, но я смотрю на это иначе и готова выйти за тебя.

— Благодарю, но как же тогда быть с Мишелем? Если мы поженимся, то я могу стать ревнивым. Не говоря уже о том, что и твоего Жильбера придется иметь в виду.

Валерию покоробило упоминание о «ее Жильбере», с которым она якобы уже не встречалась да и вообще никогда на него всерьез не смотрела. Мы вышли в столовую. Парень в зеленой рубашке сидел на полу на своем обычном месте. Мишель вырывал из тетрадки только что перечитанные листки и рвал их на части, приговаривая: «Нич-ч-чего хорошего. Брошу я, наверное, эту пьесу да напишу взамен песенку на три куплета. Так будет куда проще».

Когда в половине восьмого я вошел в квартиру Татьяны, Соня беседовала с какой-то женщиной ее возраста. Они говорили по-русски, и Соня по-русски же представила меня и по-русски заговорила со мной, передавая мне письмо. На конверте рукой! Татьяны было написано мое имя. Я разорвал конверт.

Мартен, милый.

Я улетаю В Берлин с нашими на показ Весенней коллекции моделей, который начнется В понедельник. Мне очень горько, что не удалось поцеловать тебя на прощанье. Боюсь, что В течение нескольких месяцев мы не сможем часто видеться. По настоянию Рафаэло я согласилась показывать модели в Европе и В Америке. Мне придется поездить, и я смогу немного заработать. Думаю, нам удастся Встречаться раз или два В месяц. Не грусти. Я Все время думаю о тебе. Крепко целую.

Татьяна.

P. S. Только что прочитала в позавчерашней газете: Супруги Суфляр и их дочь Флориана не смогли признать в молодом человеке, страдающем амнезией, который был подобран на Вандомском Вокзале, своего сына Леопольда, таинственно исчезнувшего, как сообщалось, вечером 23 сентября.

Несмотря на уговоры Сони, перешедшей наконец на французский, я откланялся и вернулся домой. Валерии и Носильщика уже не было. Я пошел на кухню и, не присаживаясь, съел банку сардин с хлебом. Ложиться спать было слишком рано. Я перешел в столовую и сел за стол Мишеля. Я попытался думать об исчезнувшем Леопольде Суфляре и о его сестре флориане, чье имя заслуживало внимания, но мысли мои не лежали в направлении тайны юного незнакомца, я мог думать только о Татьяне и о ее внезапном отъезде, повергнувшем меня в растерянность. Я рассеянно взял в руки тетрадь, из которой Мишель повырывал листки, и стал читать.