Ящик Пандоры
Шрифт:
– Для чего тебе глаза, когда ты им не веришь? – спросил поэт. Он обвел рукой кровавую равнину, встретился взглядом с завороженной его словами Хали. – Мы выживем. Мы исцелим планету. Аваата, поддерживавшая равновесие мира, погибла. Но Ваата – ее дочь не менее, чем моя.
– Ваата? – выплюнул Оукс. – Это еще что за чушь?
– Родилась дочь Ваэлы. Ее зовут Ваата, и она несет истинное семя Авааты, заложенное в нее при зачатии.
– Еще одно чудовище. – Оукс покачал головой.
– Ничуть. Прелестное дитя, столь же человек с виду, как и ее мать. Я покажу тебе.
Образы хлынули в сознание Оукса, влекомые несущей волной вживленного приемника. Оукс отшатнулся от Паниля, пытаясь одной рукой заслониться от поэта, а другой царапая шею, словно хотел вырвать радиокапсулу с мясом.
– Не-ет!.. Нет… нет!..
Но поток не прерывался. Под напором его Оукс рухнул на песок и, падая, услыхал голос Корабля.
Ошибиться было невозможно. Неотвратимое могущественное присутствие разворачивалось в нем, не нуждаясь в передатчиках и приборах. – Теперь ты видишь, босс? Тебе не нужен был высеченный в камне завет. Только самоуважение, богоТворение себя, всего человечества и всего, что имеет значение для вашего родового бессмертия.
Оукс перекатился на живот и закрыл голову руками, глядя в мокрый от его слез песок.
Корабль покинул его рассудок – точно медленно вытянули раскаленный нож, оставивший по себе зияющую рану. Оукс медленно опустил руки, поднял голову. Песок скрипел под множеством подошв. Со стороны Редута тянулась длинная колонна – природники и спецклоны вперемешку. Вели их Льюис и Легата. За их спинами ветер разносил клубы дыма, поднимающиеся над горящими развалинами. Его драгоценное убежище – разрушено! Все погибло!
Гнев вновь захлестнул Оукса.
«Будь ты проклят, Корабль! Ты меня обманул!»
Вскочив, он погрозил кулаком Легате:
– Ах ты, сука!
Льюис с Легатой остановились шагах в десяти, и беженцы тоже замерли. Только одна рослая женщина-спецклон с раздутым черепом и тонкими чертами лица вышла вперед, заслонив собою Легату.
– Не вздумай больше к ней так обращаться! – рявкнула она. – Мы избрали ее кэпом! Никто не смеет оскорблять нашего кэпа!
– Да это безумие! – взвыл Оукс. – Как могут чудовищные уродцы выбирать себе кэпа?
Женщина-клон шагнула к нему.
– Ты кого назвал уродцем? Что, если наше племя умножится, а вы станете уродами среди нас?
Оукс в ужасе воззрился на нее.
– Ты и сам не больно красив, – продолжала она. – Каждый день я смотрюсь в зеркало и каждый день думаю, что не так я и страшна. А ты с каждым часом становишься все уродливей. А если я решу, что среди нас уродам не место?
Легата придержала ее за руку.
– Довольно.
В этот миг равнину накрыла тень. Все разом подняли головы. Между землей и Регой плыл Корабль – куда ниже, чем он спускался когда-либо. Ясно виднелись странные выступы, крылья аграриумов. Громада в небесах двигалась с ошеломительной неспешностью, словно сама вечность. И когда тень ее накрыла Льюиса, тот расхохотался. Почти все, кто обернулся на его смех, успели заметить, как он пропадает. Тело его превратилось в белый силуэт, растаявший без следа.
– Но почему, Корабль? – спросил вслух изумленный этим исчезновением Керро.
Ответ услышали все.
«Вам нужен был истинный дьявол, Хесус Льюис, Моя вторая половинка, – заполнил мысли радостный гром. – Настоящий дьявол всегда со Мной. А Томас оставался собственным бесом, стрекалом в собственной руке. Но теперь он знает. Люди, вы заслужили отсрочку. Вы знаете, как богоТворить».
И в тот же миг каждый ощутил, что уготовил Корабль Томасу и на какой тонкой нити висит судьба умирающего.
Томас приподнялся на локте, как ни пыталась Хали уложить его.
– Нет, Корабль, – выдавил он. – Не надо… в гибербак. Я уже дома.
– Отпусти его, Корабль, – вмешалась Легата.
– Спасите его, и он ваш! – прозвучал вызов.
Вцепившись в ускользающее сознание Томаса, Керро воззвал к Ваате, дремлющей в лазаретной палатке под скалой:
– Ваата! Помоги нам!
Разума его коснулась прежняя Аваата – ослабевшая, но не утерявшая ничего. Ваата впитала ее целиком… и сверх того. Собственная дочь виделась Керро Панилю вместилищем бессчетных эпох памяти и мудрости Авааты, но слитых с памятью человечества. Ваата потянулась к тем, кто оставался на борту Корабля, даже спящим в гибербаках, даруя им новое богоТворение, сплетая в единое целое. Сознания их вливались в общий поток… даже Оукс. И, слитые воедино, тончайшими нитями они проникли в тело Томаса, заживляя раны, восстанавливая клетки.
А потом дело было сделано, и мирно спящий Томас распростерся на носилках.
Керро судорожно вздохнул, окидывая равнину взглядом. Вместе с Томасом исцелились и все раненые. Валялись вокруг тела погибших, но среди живых не осталось ни одного увечного. И вся эта толпа молча стояла в накрывшей равнину глубокой тени.
«Легата!» – воззвал Корабль.
– Да, Господи? – откликнулась та дрожащим голосом, еще не оправившись от потрясения.
«Ты отняла Моего лучшего друга, Легата. Теперь Оукс Мой. Это справедливый обмен. Там, куда Я направлюсь, он будет нужен Мне больше, чем тебе».
Легата подняла глаза на окаймленный лучами Реги силуэт.
– Ты улетаешь?
«Я ухожу вратами Быка, Легата. Врата Быка – Мое рождение и Моя вечность».
Ей вспомнился Бычок Бикеля, это хранилище зашифрованных данных, где она нашла разгадку происхождения Оукса, полумистический компьютер, где рождалось неведомое. Сознание ее слилось с архивами Корабля, и слияние это разделили, при посредстве Вааты, все, кто стоял на кровавом поле.
А слова Корабля все лились:
– Безграничность фантазии таит в себе бесконечность ужасов. Поэты облекают свои кошмары в слова. Но сны богов обретают плоть и собственную жизнь. Их уже не сотрешь с листа. Врата Быка – моя совесть. Каждый символ в моем сознании должен пройти ими, чтобы воплотиться. Иные мои символы живут и дышат, как Хесус Льюис. Другие – поют строфами стихов.
Оукс пал на колени.
– Не забирай меня, Корабль! – взмолился он. – Я не хочу!
– Но ты нужен Мне, Морган Оукс. Я лишился Томаса, Моего любимого беса, и ты Мне нужен.
Тень Корабля начала соскальзывать с равнины в сторону утесов. И когда солнечный луч коснулся Оукса, тот сгинул – только белый силуэт мелькнул над песком.
Легата смотрела на вмятины, оставленные коленями Моргана Оукса, и по щекам ее, непрошенные, катились слезы.
Хали поднялась, не отходя от носилок, где спал ее пациент. Она чувствовала себя опустошенной и озлобленной, лишенной привычной роли.