Шрифт:
ИЗБРАННОЕ
Ящик незнакомца
I
Меня зовут Мартен. Мне двадцать восемь лет. Как-то, возвратясь
Освидетельствовавшие меня врачи смягчили мою ответственность, и меня приговорили всего лишь к двум годам тюремного заключения. Я вышел на свободу октябрьским утром, а вечером того же дня, часов около шести, под аркадами улицы Кастильон встретил Татьяну Бувийон. Я шел робкой походкой, сгорбившись и опустив голову. Мне казалось, что каждый прохожий видит во мне только что освободившегося заключенного, а может быть, и убийцу. Говорят, что мужчины, в отличие от женщин, испытывают такое ощущение в первый день свободы. Татьяна увидела меня. Громко, так, что звук отразился от сводов, она окликнула меня и направилась в мою сторону с протянутыми руками. Охваченный паническим страхом, я хотел было убежать, но она опередила мой порыв, резким движением обняв меня.
— Так это правда? Ты вышел? Когда?
— Сегодня утром, — ответил я еле слышно, отводя в сторону взгляд. Только теперь она обратила внимание на мои съежившиеся плечи, бегающие глаза, чему причиной, как скажет она мне позже, было чувство подавленности и стыда. Она еще раз крепко обняла меня, восклицая при этом: «Милый мой бедняжка», и с силой хлопнула по спине, чтоб загнать мои угрызения в пятки. Бурные проявления ее чувств начинали притягивать внимание прохожих, некоторые даже замедляли шаг, чтобы побольше увидеть и услышать. Впрочем, я не нуждался в их взглядах, чтобы почувствовать, что же удивительного было в моей встрече с Татьяной. Она на своих шпильках была на добрых десять сантиметров выше меня, а движения ее тела, одетого в прекрасно сшитый костюм, ее рыжие волосы, как бы небрежно завязанные сверху в тугую косу, большой смеющийся рот и нагловатые глаза — все это входило в резкий контраст с моей внешностью. Коренастый, с обвислыми плечами и задом, с малоприятным лицом и к тому же плохо одетый, я походил на продавца каштанов. У меня по-прежнему такой же вид, и будет он таким всегда, даже если оденусь прилично.
— Я доволен, что встретился с тобой, — сказал я Татьяне, — но меня ждет брат. Пока.
И все же мне хотелось остаться с ней, долго с ней говорить. Она была моложе меня на два года, а родилась и провела тринадцать лет в доме, в котором я прожил всю жизнь. Когда я находился в предварительном заключении, она связалась с моим адвокатом и несколько раз навещала меня. Но сейчас я чувствовал себя как на иголках. Две старые англичанки, вышедшие из соседней лавки, смерили меня презрительным и ненавидящим взглядом, словно возмущаясь моим присутствием в чистеньком квартале.
— Мартен! Мартен!
Я уже бежал как ошалелый, не оборачиваясь, в ужасе от злых взглядов прохожих, осознавая при этом абсурдность своего поведения. Впрочем, я быстро понял, что, взяв вот так ноги на плечи, я не мог не привлекать внимания. Уже одно то, что я бежал, могло показаться подозрительным, а поскольку в руке у меня был чемоданчик — тот, с которым вышел из тюрьмы, — то и наименее искушенным становилось сразу ясно, что я вор (захваченный на месте преступления, я едва успел запихнуть в чемоданчик свою воровскую добычу и теперь убегал что есть мочи). Я остановился как вкопанный, не смея больше пошевелиться. Чувствуя, что все в мире против меня, я только и ждал, чтоб меня прикончили, ждал последнего выпада судьбы. И тут догнавшая меня Татьяна взяла меня под руку.
— Я иду домой. Вообще-то я собиралась купить себе застежку, которую видела вчера в витрине, но если хорошо подумать, то мое платье ничего не потеряет и без застежки. Мартен, я отвратительна. За два года я ни разу не навестила тебя, хоть и обещала. И ни строчки не написала. Ты на меня сердишься?
Я сжал ее руку. Она потащила меня к проезжей части, не выпуская мою руку, а для пущей уверенности, что я больше не брошусь бежать, она завладела и моим чемоданчиком.
— У меня были причины. Я много работала — и все зря. Я отведу тебя к нам домой. Сегодня я ужинаю у подруги, но постараюсь вернуться пораньше, и даже если приду поздно, то разбужу тебя, и мы поболтаем. Нам ведь есть что рассказать друг другу. Взять хотя бы меня…
Мы остановились на краю тротуара. Татьяна замолчала, сняла перчатку, сунула два пальца в рот и свистнула так громко, что штук двадцать машин притормозили, а на противоположной стороне остановилось такси. Она украдкой взглянула на меня, улыбнулась, как бы напоминая, что, кроме прочего, я научил ее и свистеть при помощи двух пальцев. Мы трусцой перебежали дорогу и впрыгнули в машину. Татьяна вернулась к начатому разговору.
— Естественно, ты не знаешь, что я засыпалась на кандидатских экзаменах. Причем два года подряд. Не представляешь, что за собачья жизнь была у меня эти два года. Читала математику в частном заведении пять часов в день, плюс ученики, тетради, а ночью — до трех-четырех часов — работа над дипломом. И какой бы лошадью я ни была, в конце концов валилась с ног. Тебе смешно?
Если я и смеялся, то безотчетно. В укромном уголке такси, где я чувствовал себя почти как в тюрьме, которой мне еще недоставало, меня покинуло головокружение от ощущения ненадежности, мучившее в течение нескольких часов на улице. Толпившиеся на тротуарах люди были теперь всего лишь какой-то враждебной шевелящейся массой, злой, но прочно отделенной, а значит, неопасной. Однако в какой-то момент меня вновь охватило паническое чувство. Подчиняясь жесту регулировщика, такси остановилось, чуть заехав на переход, и громадные гроздья пешеходов хлынули на мостовую, людская масса текла между машинами, некоторые прохожие прыгали вокруг нас, и я даже помню, как женщина с головой ящерицы остановилась на секунду и ткнулась носом в стекло, шаря взглядом по сиденьям такси.
— Математикой этой я была сыта по горло, — продолжала Татьяна. — Меня зациклило на дипломе кандидата, потому что это всем дипломам диплом, ну и надежность, долгая спокойная карьера, пенсия, ну да, пенсия. Тут сыграла осторожная сторона моей натуры, моя сберкасса; я ведь дочь степей и мелкого служащего с усами. Но проучиться еще год в таких условиях было выше моих сил. Разумеется, я могла бы пойти работать в государственную школу и начать, скажем, с какого-нибудь лицея святой Менегульды. Нет уж, спасибо. И тогда я плюнула на все это. Теперь я манекенщица у Орсини. Заметь, что работка эта тоже не подарочек.
Татьяна долго рассказывала мне о преимуществах и трудностях своей новой профессии, говоря о себе лишь для того, чтобы не говорить обо мне. Она считала, что еще не настало время затрагивать эту острую тему, что нужно подготовиться и создать подходящую обстановку.
Мы, однако, застряли в заторе за площадью Клиши, она уже устала говорить о себе, и тогда я сменил тему:
— Я сказал тебе, что меня ждет брат. Это неправда.
— Этого можно было и не говорить.
— Ты его видела?