Ящики незнакомца. Наезжающей камерой
Шрифт:
— Вы слышали что-нибудь о Носильщике?
— Да. У нас в классе хорошие ученики часто говорят о нем, особенно Клер де Пупине, моя лучшая подружка. Она знакома с одним студентом, который встречался с Носильщиком и говорил с ним. Клер отличная девочка. Вчера она сказала мне, что любит меня так же, как Носильщика.
Я спросил, что значит для нее Носильщик, но вошла ее мать, и я покинул комнату.
В спальне президент разговаривал со своим братом. Пока я шел к кровати, он следил за мной из-под полуопущенных век испытывающим и недоверчивым взглядом, как если б он открывал меня с новой стороны.
— Оказывается,
Я для приличия скромно запротестовал. Лормье уткнулся носом в одеяло и, казалось, задумался. Видно было, как трясется мясо вокруг его небольшого рта словно от неспокойных мыслей. Повернувшись внезапно к брату, он со злостью вскричал:
— Черт знает что! Сын вахтера СБЭ учится в лицее и к тому же первый по всем предметам! А мои четыре олуха даже на тройки не тянут!
И он горько усмехнулся. В его злом взгляде я прочел, что он с обидой воспринимает определенное принципиальное неравенство, против которого должно восставать его чувство справедливости. Министр заметил, что для обеспечения пристойного будущего детям не нужны дипломы, но Лормье нетерпеливым жестом прервал его:
— Нам не осталось времени. Не пройдет и десяти лет, как песенка франции будет спета. А что станет с ними?!
После ухода младшего Лормье я снова достал из папки бумаги и принялся читать их, комментируя. Лормье очень устал, у него поднялась температура выше 39 градусов, и ему не давали покоя другие мысли. В конце нашего разговора он сказал:
— Студентка, которую жена наняла репетиторшей, дура и бестолковая. Я ее выгоню. Найдите мне кого-нибудь вроде вас, чтоб знал свое дело.
Я пообещал заняться этим. На папашу Валентины я теперь смотрел с добротой. Если бы ему захотелось помочиться, я охотно подал бы ему судно.
Возвращаясь в метро домой, я мечтал о годах счастья, которые ожидали меня. Речь шла — всего-то навсего — о счастье любить Валентину, но мне другого и не нужно было. Таким образом я буду уверен, что не подвергну ее испытаниям деградацией любовных перипетий, утратой иллюзий, разочарованием, глупыми муками ревности. Дома я зашел на кухню к Валерии, весело поцеловал ее и сказал, что она красива, как никогда. В столовой Мишель обозревал потолок, присев на край стола. Я игриво заговорил с ним:
— Привет, старик. Ну как, ты работал над пьесой? Знаешь, начало чертовски хорошее.
— Ах, эта пьеса… знал бы ты, как мне плевать на нее. Я влюбился.
Я пристально посмотрел на него. Лицо Носильщика, могу поклясться, было озарено, светилось экстазом.
— Ты помнишь день, когда ты вернулся? Тут была девушка, Лена. Я видел ее тогда впервые. Поскольку я сидел с этой пьесой, то воспринял ее как-то рассеянно. Я был тогда далек от мысли… Она приходила сегодня. И тут я по-настоящему рассмотрел ее. Завтра она переедет к нам навсегда. А я, я ищу работу.
— Ты ищешь работу? Ты хочешь сказать, что возвращаешься на сцену?
— Нет, я говорю о настоящей работе. О скучной, как положено. Я хочу иметь право говорить: это для нее. Понимаешь?
— Возможно, у меня кое-что найдется для тебя. Но пока это не точно. Я буду знать завтра.
Носильщик обнял меня. Глаза его помутнели от слез. За ужином мы мало говорили, но часто смеялись и почти всякий раз без причины. Когда я лег, Валерия
— Будь добр, положи их в ящик стола.
Эти два последние слова вызвали во мне воспоминание о конторском столе модели СБЭ, что я видел у Лормье в маленькой гостиной стиля Людовика XVI на втором этаже. Я заснул с мыслями о Валентине и столе.
XVI
Придя на следующий день на работу, я первым делом отправился в кабинет, который занимал в течение двух первых дней. Стола в нем больше не было. Я затворил за собой дверь, чтобы поразмыслить об этом. Исчезнувший стол теперь занимал место в гостиной Лормье, в этом не могло быть сомнений, Татьяна открыла Лормье нашу тайну, чтобы расположить его еще больше и придать себе весу. Другого объяснения я не видел. С тех пор как Келлеру влетело от президента за то, что меня держали на карантине, вновь поступавших в СБЭ — я в этом убедился лично — сразу же определяли в какой-нибудь отдел, хотя бы временно, и я был последним, кто занимал этот кабинетик. Сидя на единственном стуле, я на мгновение отдался мыслям о незнакомце, о котором немного подзабыл за последние недели, что не встречался с Татьяной.
Потом я спустился в подвал к Фарамону, чтобы получить обстоятельные разъяснения о случившемся. Он сидел в своей стеклянной клетке и уже стучал на машинке. Со времени нашей с ним первой встречи я несколько раз заходил к нему — не по служебным делам, а ради удовольствия отвлечься на несколько минут от атмосферы фирмы.
— Здравствуйте. Я увидел, что из комнаты № 23 забрали стол. Это вы распорядились?
— Да, я. Дней десять тому назад меня вызвал президент и сказал без всяких объяснений: «В кабинете № 23 ждет мой садовник. Пошлите к нему вашего подсобного рабочего, чтобы забрать оттуда стол и погрузить на машину». Вот и все. В пять минут дело было сделано.
Я не ошибся. В доме Лормье стоял именно стол-рукопись. Я попросил у Фарамона разрешения позвонить. Он оставил меня одного в стеклянной каморке. Сначала отыскал в справочнике телефон дома моделей Орсини.
— Алло! Дом моделей Орсини? Можно ли поговорить с господином Рафаэло? Спрашивает профессор Мартен.
— Сейчас посмотрю, на месте ли он.
Ждать пришлось долго. Мой взгляд невольно остановился на листке, вставленном в машинку.
«…Он замедлил шаг перед трибуной, и депутат от СФИО Форнье передал ему письмо, которое тот сунул в карман пиджака…»
— Алло! Господин профессор? Как я рад, как рад! Ах, профессор, дорогой, такой прекрасный сюрприз…
— Дорогой господин Рафаэло, я собираюсь выступить с сообщением в Академии наук и хотел сказать об этом Татьяне, но я не осмелился бы попросить ее к телефону без вашего любезного позволения.
— Как я взволнован! Академия! Как я горжусь! Сообщение! Это так громко! Профессор, дорогой, разве вы не знаете? Татьяна, наша очаровательная, наша столь любимая, она покинула нас уже месяц тому назад! Птица степей улетела! Ах, как грустно, господин профессор!