Явка в Копенгагене: Записки нелегала
Шрифт:
Мне было жаль расставаться с фирмой, где я уже был на хорошем счету и кое-чему все-таки научился. Однако в плане расширения полезных связей или получения развединформации — почти ноль.
Был октябрь 1962 года. Надвигался кубинский кризис. Поздно вечером, проведя тайниковую операцию через тайник № 12 в районе Чакарита, я возвращался домой. Тревожно кричали мальчишки-газетчики о неминуемой встрече нашего морского конвоя с американскими эсминцами в Карибском море. Радио и телевидение угрожающе нагнетали обстановку. Неужели и впрямь будет ядерная война? Ведь это же безумие! Никто не уцелеет! Только я здесь, возможно, и уцелею. А зачем? Все там погибнут, а я здесь выживу? И кому я буду тут нужен? Как хотелось быть у себя дома! Уж коль суждено погибнуть, то вместе со всеми своими, со своим народом. С тяжелым сердцем всю ночь напролет слушал сообщения радио, одно тревожнее другого. Утром наконец передали информацию о прибытии Микояна сначала в Нью-Йорк, затем в Гавану. А на работе от ребят-механиков узнал, что конфликт улажен и конвой советских судов повернул обратно. Здравый смысл восторжествовал. Вечером, вернувшись домой, я налил себе большую рюмку коньяку и, стоя перед зеркалом, провозгласил про себя тост за торжество разума. В моем отчете была информация по отзывам на Кубинский кризис самых различных слоев населения, и я собирал эту информацию, рыская по городу и пропадая в барах и бильярдных. Это было срочное задание Центра. Нужна была информация от «местного жителя», то есть меня, а не от советского дипломата, которому могли сказать не то и не так.
Еще дома в процессе подготовки я узнал, что в США требуются медсестры, токари, слесари, фрезеровщики. инструментальщики, наладчики станков и др. Заручившись согласием Центра, я решил поступить на трехмесячные курсы в частной школе механиков сеньора Сливы. Слива блестяще организовал свое дело, в котором принимала участие вся его еврейская семья. Сам он был профессионалом в деле обработки металлов. Вскоре я овладел профессией токаря и слесаря. Курс обучения был довольно насыщенным. Теория сочеталась с практикой, все преподаватели были высокой квалификации. Теорию читали инженеры. По окончании курсов мне выдали два диплома: токаря и слесаря. Наш преподаватель слесарного дела в это время оформлял документы на выезд в США, где работа ему была обеспечена. Я договорился с ним, что о мне напишет, когда устроится. Узнав, что владею английским, о, конечно, имел на меня кое-какие виды, поскольку сам языка не знал. Мы обсудили с ним возможность организации в будущем механической мастерской на окраине Нью-Йорка, где у него жили родственники. Мне требовалась хоть какая-нибудь зацепка, с тем чтобы устроиться в Штатах. Центр одобрил эту идею, однако через полгода я получил от уехавшего письмо, что ему там не нравится и он возвращается в Аргентину. На том все и закончилось.
А тем временем нужно было устраиваться на работу, чтобы на практике закрепить полученные навыки. Через две недели, по объявлению, устроился токарем в механическую мастерскую братьев Мендес. В мастерской реставрировали рулевое управление автомашин самых различных марок, а также занимались изготовлением дефицитных в то время глушителей для автомобилей «фольксваген», набиравших популярность в этой стране. Братья Мендес также содержали в Белграно магазин запчастей к автомашинам «рено», выпускавшимся в стране. В мастерской работало человек десять, включая двух братьев Мендес и их шурина по имени Хуан. С Хуаном я сошелся ближе других, о стал моим подлинным наставником. Под его руководством я сделал пару довольно сложных штампов для изготовления глушителей к «фольксвагену». Применив систему эксцентриков, я усовершенствовал конструкцию штампа, что дало зримый экономический эффект. Мне доверили пару токарных станков: один— для точных работ, другой — для шлифовки деталей рулевого управления.
Хуан родился во Франции и приехал в Аргентину вскоре после войны. Он еще мальчишкой ушел из Дома, когда его мать после смерти отца вышла замуж. Он не мог ей этого простить. Отец его, испанец по происхождению, принимал участие во французском движении Сопротивления, прошел через застенки гестапо и умер вскоре после войны. Невысокого роста, лет тридцати пяти, лысоватый, крепкого телосложения, Хуан закончил профтехучилище при заводе «Рено» и стал классным специалистом, слесарем-инструментальщиком. Он был главным организатором и душой мастерской братьев Мендес, в которую вложил много сил. Хуан владел небольшим ранчо на окраине Буэнос-Айреса, был женат на сестре хозяев мастерской, имел троих детей, увлекался разведением кроликов. Со своими шуринами он не очень ладил, считая, что дело можно было бы поставить на более широкую ногу, если бы братья Мендес хоть что-нибудь смыслили в деле ведения бизнеса, да и в технике тоже. Хуан лично закупал станки, занимался оборудованием мастерской, у него постоянно вызревали идеи, но хозяева его не понимали и не воспринимали. Хуан был энергичен, напорист, имел подход к людям, терпеть не мог бездельников, придерживался явно левых убеждений и этим мне импонировал. В нем текла настоящая испанская кровь. Однажды он пригласил меня к себе в гости. Мы вдвоем на моей мотонете после работы отправились с ним на его ранчо. Уже стемнело, упал туман, не видно ни зги. Ни лучика света. В тумане мы сбились с пути. Оставив мотороллер на дороге, мы пошли искать тропу и вскоре наткнулись на колючую проволоку. И вдруг совсем рядом раздались выстрелы. Пули свистнули над головой. Мы оба упали на землю лицом в колючки.
— Э-э!! Ты что, болюдо, рехнулся?! — заорал Хуан не своим голосом. — Ты что стреляешь?!
— А вы кто такие?! Какого черта шляетесь тут по ночам?! — откликнулся после некоторой паузы чей-то хриплый низкий голос.
— Так это ты, Маноло?! — вскричал Хуан, свирепея и вскакивая на ноги.
— Ну я. Что с того? — отвечал невидимый Маноло из туманной ночной мглы.
— Сын тысячи сук! Сука мать тебя родила! Кусок-дерьма! У тебя что, глаза повылазили? Ты же нас чуть не застрелил!
— Ну я же спросил: «Кто такие?» — отвечал невозмутимо флегматичный голос невидимого до сей поры Маноло.
— Идиот! Ты сначала стрелял, а потом уж спрашивал! — продолжал распаляться Хуан. — А моих троих детей ты потом кормить будешь? Сукин ты сын!
Хуан никак не мог успокоиться. Он бурлил как вулкан.
— Ну ладно тебе, Хуан, — сказал миролюбиво Маноло, подходя к нам. — Ты уж извито, что так получилось. Ну зайдем ко мне, выпьем по рюмочке агуардьенте. [13] Хватит шуметь, детей разбудишь.
13
Агуардьенте — тростниковая водка.
— Ты их сам давно уже разбудил своей дурацкой стрельбой!
— Но ты же знаешь, какие здесь типы шляются по ночам.
Хуан внезапно сменил свой гнев на милость, и мы, пройдя по тропинке, вошли в пристройку к ранчо вслед за Маноло, усатым, плотного телосложения коренастым мужичком. Где-то тревожно спросонья хрюкали свиньи, кудахтали куры.
— Но все же нельзя вот так стрелять в людей ни с того ни с сего. Смотри, чтоб больше так не делал. Что вот мой друг о нас подумает? Что мы тут совсем одичали, э-э?
— Ну давайте выпьем, потом я вас провожу, — сказал Маноло, наливая агуардьенте в глиняные рюмки.
Маноло был одет в джинсы, на ногах стоптанные альпаргатас [14] На боку в открытой кобуре у него висел револьвер, на поясе — патронташ. На гвозде в пристройке — винчестер.
— Понимаешь, — обратился он ко мне, — казалось бы, Буэнос-Айрес не так уж и далеко, а опасно — здесь ведь уже начинается пампа, электричества пока нет, но скоро будет, сюда уже тянут линию. Ну что, пошли, что ли, э, Хуан? А то, может, у меня заночуете?
14
Альпаргатас — тапочки из джинсовой ткани на веревочной подошве
Но Хуан хотел ночевать у себя дома, и мы, опрокинув еще по рюмочке агуардьенте, затем еще по одной, закусив маниес [15] и солеными маслинами, в сопровождении Маноло с фонарем отправились искать дорогу. Добрались до дома Хуана уже за полночь.
Наутро Хуан показал мне свое хозяйство: ветряк, водоем для поливки огорода, кроликов, кур и прочую живность. А вокруг простиралась необозримая пампа. Затем мы поиграли с его детьми. Миловидная жена хлопотала по хозяйству. После традиционного асадо, распивая льерба матэ, [16] мы вели неторопливую беседу о том о сем, и о политике тоже.
15
Маниес — земляные орешки.
16
Традиционный аргентинский напиток гаучо, подобие зеленого чая, завариваемого крутым кипятком в специальном сосуде, сделанном из маленькой, выдолбленной и высушенной грушеобразной тыковки с узким горлышком. Напиток высасывается из сосуда через серебряную трубочку с каплеобразной фильтрующей сеточкой на конце (бомбильей).
Возвращаясь от Хуана, на узкой тропинке нагнал какого-то толстяка — пайсано, [17] который ехал на велосипеде, и я никак не мог его обойти: тропинка была узкой, а слева и справа — болото, камыши. Велосипедист, слыша назойливый стрекот мотора за спиной, занервничал, пугливо оглядываясь, поэтому, обходя его, я все же ненароком слегка задел его, а когда, уже обойдя его, удалялся, он вдруг пришел в ярость, видно от пережитого испуга, погрозил мне кулаком и, громко бранясь, припустился за мной на своем велосипеде. Но куда ему было за мной угнаться! И все же угрызения совести не покидают меня по сию пору. Мне бы остановиться, подождать его, извиниться, пожать ему руку, поговорить… Ну не полез бы же он драться!.. А так… Напугал, расстроил рабочего человека, пустил ему в нос выхлопные газы и укатил восвояси. Ай-ай-ай! Нехорошо! А еще представитель первого в мире пролетарского социалистического государства! Да еще советский разведчик! Позор! Стыд и срам!
17
Пайсано — крестьянин, земляк.