Языческий лорд

Корнуэлл Бернард

— Сам Господь помогает нам, — зачарованно произнес Пирлиг, — но мы держимся.

— С нами Бог! — прокричал отец Иуда. — Язычники умирают!

— Только не этот язычник, — рявкнул я, а потом заорал датчанам, чтобы подходили и приняли смерть, измываясь над ними, умолял сразиться со мной.

Я пытался объяснять это женщинам, но мало кто понял. Гизела поняла, как и Этельфлед, но большинство смотрели на меня, как на нечто отвратительное, когда я рассказывал им о радости битвы. Она и правда отвратительна.

Она опустошает. Ужасает.

И смердит. Она приносит страдания. В конце битвы многие друзья мертвы, а иные ранены, это боль, слезы и жуткая агония, но все равно это радость.

Христиане говорили о душе, хотя я никогда ничего подобного не видел, не нюхал, не пробовал и не щупал, но, может, душа — это человеческий дух, а во время битвы он взлетает высоко, как сокол на ветру.

Битва приводит человека на грань беды, он видит проблеск того хаоса, которым закончится этот мир, и должен выжить в этом хаосе и на этой грани, и это и есть радость. Мы рыдаем и ликуем одновременно.

Иногда, когда холодные дни становятся короткими и спускается ночь, мы приглашаем в свои дома комедиантов. Они поют, показывают всякие трюки, танцуют, а некоторые жонглируют.

Я видел человека, бросающего пять наточенных ножей в завораживающем вихре, и ты думаешь, что он наверняка порежется одним из них, когда тот упадет, но каким-то образом он умудряется поймать нож в воздухе, и клинок снова вращается, подброшенный вверх.

Такова грань беды. Сделай все правильно, и будешь ощущать себя богом, но ошибешься, и твои потроха будут втоптаны в грязь.

Мы сделали всё правильно. Отступили к холму, встав там в круг из щитов, и таким образом нас нельзя было обойти с флангов, а потому огромное превосходство врага в численности не сыграло никакой роли. Под конец, конечно, оно будет иметь значение.

Даже если мы будем сражаться, как демоны из-под земли, они вымотают нас, и мы погибнем один за одним, но людям Кнута не хватило времени, чтобы нас уничтожить.

Они дрались, боролись и уже начали перевешивать, толкая людей вперед просто за счет большей численности, и я уже решил, что мы наверняка погибнем, если только внезапно напор умирающих воинов со щитами, которых толкали прибывающие сзади, не ослабнет.

Некоторое время он был чудовищным. Датчане перебрались через мертвецов и врезались своими щитами в наши, а воины в задних рядах напирали на тех, кто в передних, а те, кто находился совсем уж в арьергарде, метали копья и топоры.

Я убил воина напротив, воткнув Осиное Жало ему в грудь, и ощутил, как теплая кровь затекла мне под перчатку, увидел, как его глаза погасли, а голова поникла, но он не упал.

Его удерживал мой клинок и щит воина за его спиной, а задние ряды всё напирали, так что мертвец склонялся ко мне, и я мог лишь оттолкнуть его щитом, но мне угрожал длинный топор, который попытался отклонить Пирлиг, и потому он больше не мог подпирать меня сзади, и мы стали отходить, шаг за шагом, и я знал, что датчане сомнут нас в тесную кучку

и перебьют.

Тогда мне удалось быстро отклониться назад, чтобы ослабить напор, и мертвец упал лицом вперед, а я наступил ему на спину и замахнулся Осиным Жалом в сторону воина с топором.

Мой шлем потряс оглушительный удар, так что на мгновение у меня в глазах потемнело, и эту черноту рассекали лишь молнии, но я вцепился в свой меч и колол им снова и снова, а напор вновь усилился.

Щиты стучали по щитам. В мой вонзился топор, отклонив его книзу, а сверху проникло копье, проткнув мое левое плечо до кости, я дернул щит вверх, ощутив, как острая боль спустилась по руке, но Осиное Жало нащупало плоть, и я провернул его в ней.

Мой сын Утред отбросил щит, превратившийся в щепки, удерживаемые вместе лишь коровьей шкурой, и обеими руками взялся за меч Сигурда, круша им датчан.

Финан присел, просовывая свой меч между щитами, а люди позади нас пытались тыкать копьями в бородатые рожи, и больше никто не кричал. Они хрипели, ругались, стонали, а потом снова ругались.

Нас оттеснили. Я знал, что через мгновение нас оттеснят за горящие дома, датчане увидят проем и ринутся в него, чтобы проникнуть в наши ряды изнутри.

Вот так я умру, думал я, крепко сжимая Осиное Жало, потому что должен держать его, когда умру, чтобы отправиться в Вальхаллу и там пить и пировать со своими врагами.

Внезапно чудовищный напор ослаб. Датчане вдруг отступили. Они по-прежнему дрались. Какая-то рычащая тварь ударила своим топором по моему щиту, расщепив древесину и пытаясь сдернуть щит с моей раненой руки, и Утред встал впереди меня и нанес тому человеку удар снизу, тот выронил свой щит, а меч моего сына взметнулся со скоростью полета зимородка и опустился на шею датчанину, так что его каштановая борода стала рыжей и засочилась кровью.

Утред отступил, другой датчанин попытался его настигнуть, и мой сын с презрением отбил его меч в сторону и погрузил свой клинок ему в грудь.

Воин упал навзничь, и некому уже было его удержать на ногах, потому что за ним никого не было, так я понял, что датчане отходят.

Потому что прибыл Эдуард Уэссекский.

Поэты воспевают резню, хотя немного я видел поэтов на поле битвы, да и те обычно ныли где-нибудь в задних рядах, прикрыв глаза руками, а эта резня при Теотанхиле заслуживала величайшего поэта.

Без сомнения, вы слышали песни о победе Эдуарда, как он перерезал датское воинство, как купался в крови язычников, как Господь даровал ему триумф, что будут помнить до конца дней.

Но всё произошло не совсем так. По правде говоря, Эдуард прибыл, когда всё было уже почти кончено, хотя он действительно сражался, и храбро сражался. Это мой друг Стеапа вызвал в рядах датчан панику.

Его называли Стеапа Снотор, Стеапа Умник, что было жестокой шуткой, потому что умен он не был. Он туго соображал, но был преданным и жестоким воином.