Язык цветов из пяти тетрадей
Шрифт:
Вновь сочинял он, стоя у бюро.
Тогда к нему войти не смели слуги,
Столовое пылилось серебро.
Что дни и ночи! Мало жизни целой!
Вновь громоздилась ужасов гора.
То шёл он за Плутархом и новеллой,
То жил и жил интригами двора.
То вдруг юнел, то вчитывался в сонник,
То вновь с убийцей дрался на мосту,
То погружался в пыльный холод хроник,
Столетий многоликих темноту.
Возможно ли в них всё принять на веру?
Но кончено… Захлопывал
И этому актёру, браконьеру
Очередную пьесу отсылал.
Дождь обрывался. Сад стоял в накрапах.
По лесенке спускался он к цветам.
Меж тем быстрее, чем цветы на шляпах,
В ту пору люди увядали там. [9]
Наполеон
Наполеон ещё не старый
На острове столь отдалённом.
Он, удручённый это карой,
Не хочет быть Наполеоном.
9
Выражение Шекспира.
И ведь не счесть даров Минервы!
Следит по обветшавшим картам
Свои бывалые маневры,
Но хочет быть лишь Бонапартом.
Мог стать поэтом и учёным,
И академиком однажды!
В его лице ожесточённом —
Томление тоскливой жажды.
И океанский ветер веет
И к облакам возносит славу…
Властитель дум, он сожалеет
О той ошибке при Эйлау
О том, что век напрасно прожит…
И видит синие равнины,
И всё насытиться не может
Немытым телом Жозефины [10] .
Юстиниан
Всех поражало это благочестье,
И приближённый с лестью и усмешкой
Сказал, что более всего боится
Внезапного, в громах и плеске крыльев,
Исчезновенья басилевса в небе,
Ведь ангелов Господь пришлёт за ним.
И что тут лицемерье и двуличье,
Обман, грабёж, постыдный брак с блудницей,
Предательство, народов истребленье,
10
«Жди меня, не мойся!»
Багровый мрак бесчисленных убийств!
Но, вероятно, был бы в наше время
Он менеджером назван эффективным.
Ну, как же, он утихомирил готов,
От персов откупился, кончил смуту
И чистоту ученья отстоял!
Бесспорно превзошедший Соломона,
Чудеснейший он храм воздвиг во славу
Святой Софии. Там сейчас мечеть.
«Служанки эти, эти слуги…»
Служанки эти, эти слуги
Здесь утром улицы метут
И моют окна, трут фрамуги.
Так дёшев и принижен труд.
И взгляд скользит по лимузинам,
Там радость жизни пьётся всласть,
А ведь мазутом и бензином
Незыблемая веет власть.
Гляди-ка, продавцы румяней
Своих гранатов – милый вид!
Но вот что: из незримых тканей
Местами город состоит.
О, это марево сквозное,
В котором изнываешь ты,
Всё из томления и зноя,
Из вожделенья и тщеты!
«После третьего стакана…»
После третьего стакана
Кахетинского вина
Средь блаженного тумана
Запеваешь вполпьяна.
И четвёртый будет кстати,
И настолько он хорош,
Что забудешь об утрате,
Воздух юности вдохнёшь.
Выше счастья и печали,
Быстролётны и легки,
Вот уж всюду запорхали
Золотые мотыльки.
Или огненная стая
Чьих-то душ из давних дней,
Над живой душой витая,
Захмелела вместе с ней?
Месть добром
Х.Б.
Здесь ангел Нового Завета
Весь край накрыл своим крылом…
Ты причинил мне зло, за это
Я отплачу тебе добром!
Нанёс мне жгучую обиду…
Нет, не прибегну я к ножу,
Но мщу, не подавая виду,
И слово доброе скажу.
Ну, да, прощают зло порою,
Но слаще отомстить врагу:
Ты сжёг мой дом, я твой отстрою,
Подняться детям помогу.
Вот, обнищав, проходишь мимо…
Мой хлеб отныне будешь есть!
И ты поймёшь – неумолима,
Неотвратима эта месть.
Благодеяний вереница
Тебя нагонит, и тогда
Тебе от них не уклониться,
Живи, сгорая от стыда!
«В то время, жизнь ведя медведем…»
В то время, жизнь ведя медведем,
Ты был у смерти на краю
И дверь не открывал соседям
В берлогу тёмную свою.
Везде молва тебя судила,
Язвила совесть день и ночь,
И женщина не приходила,
Чтобы утешить и помочь.
Но в том, строжайшем из убежищ,
Где спор вели добро и зло,
Был голос музы свеж и нежащ,
Тебе, конечно, повезло.
Марш
Годы жизней заграбастав,
Над минувшим грохоча,
Длится «Марш энтузиастов»,
И не сыщешь калача.
Там, где каторжным гостинец
Люди грешные несли,
Как сияющий эсминец,
Выплыл город из земли.
Путь злодеев и героев
Позабылся и зарос,
И, Владимирку застроив,
Торжествует новоросс.
Только Муза, всхлипнув тонко,
В давний мрак, в былой Аид,
Как с яичком старушонка,