Язык философии
Шрифт:
Я вижу, что вовек не утолен
Наш разум, если правдой непреложной,
Вне коей правды нет, не озарен.
В ней он покоится, как зверь берложный,
Едва дойдя, и он всегда дойдет, —
Иначе все стремления ничтожны».
Гегель цитирует Данте в оригинале, мы в переводе М. Л. Лозинского. Данте писал в «Пире» (17, 14): «Пусть каждый знает, что никакая вещь, приведенная в согласие музыкальной связью, не может быть переложена из своего языка на другой без крушения всей ее сладости и гармонии». Лозинский с точностью, которая давалась только ему, передает мысль оригинала, однако в его русских терцинах осталась только тень свирепой силы, с какой звучат слова Данте об уме как звере (fera, ср. итал. feroce жестокий, англ. fierce яростный):
Posasi in esso come fera in lustra,
tosto che giunto 1’ha; e giunger puollo:
se non, ciascun disio sarebbe frustra.
Ум, достигнув света истины, располагается в нем как зверь в берлоге; и достичь истины он может,
Это так. Человек — существо, открытое истине; вернее, открытость истине только и дает человеку осуществиться. Однако с приближением к истине понимание тоже возвращается к своей истине. Понимание в его полном размахе противоположно не непониманию, а расчету. Понимание в своем существе — принятие, в том числе принятие непонятного.
Философия — принимающее понимание не в смысле усвоения мира, а в смысле допущения ему быть как он есть. Мир как он есть непонятен. Философия — принимающее понимание того, что миру нужно краями уходить в тайну. В том, чтобы сказать ему: «Не понимаю», нет отхода от понимания. Понимание продолжается в безусловном принятии непонятного. Понимание шире чем присвоение.
У нас есть инструменты освоения. Например интерпретация. По–гречески мы не понимаем Гераклита; когда переводим на русский, вроде бы начинаем понимать, но по–настоящему опять не понимаем. Тогда привлекается более специальное средство освоения, знание исторической философской терминологии. Последнего понимания опять не получается. Кто-то введет в действие более изощренный инструмент, примерит к Гераклиту сильный ключ «первоинтуиции»: скажет, что у него всё определялось переживанием космоса как громадного живого разумного тела и на этот его первичный опыт надо пересчитывать отдельные мысли философа. Кто-то другой применит средство еще утонченнее, так называемое «вчувствование» — настоящую отмычку, которая по мере надобности прилаживается к устройству замка. Всё мало. Гераклит уходит и от ключа, и от отмычки в своем . Оно другое, безусловное, безотносительное к чему бы то ни было.
Тогда мы бросаем в понимание самих себя. Сами себе мы еще неизвестны, сами себя не понимаем до конца. Мы отдаем пониманию самих себя вместе с этой своей бездонностью.
Ганс Георг Гадамер отождествляет герменевтику с тем узнаванием, о котором говорит древнеиндийская формула это ты. То, во что ты вглядываешься, чем захвачен, ты сам и есть. Всё настоящее в искусстве, в мысли обладает «доверительной интимностью» и узнаётся как свое. В такое узнавание я бросаю себя еще и в том смысле, что с собой расстаюсь. Доверительная интимность, какою нас трогает произведение искусства, есть вместе с тем загадочным образом сотрясение и крушение привычного. Оно не только открывает, среди радостного и грозного ужаса, старую истину это ты, —оно еще и говорит нам: Ты должен изменить свою жизнь!Я узнаю себя в чужой поэзии и мысли, как куколка могла бы узнать себя в бабочке: но это же я на самом деле и есть, это мои ночные видения, страхи и догадки, в которых себе самому страшно признаться, предчувствия, которым я сам еще не решился довериться, чтобы не показаться смешным, нелепым, далеким от реальности. Я узнаю себя в другом не каким себя знаю, а каким себя еще не видал; узнаю там себя не привычного, а другого. Я сам оказываюсь другой. Я смог узнать себя другого в другом потому, что мне что-то шепнуло: tad tvam asi, это и есть ты. Я себя отныне оставляю: другому мне показали меня, что я другой. Tad tvam asi не тождество, а неравенство меня себе самому или неравенство того другого, которого я думал что знаю, ему же, которого я теперь узнал.
Я узнаю себя в другом такого, каким себя не знал, пока некий голос не сказал мне: это ты.
Голос не мой, но я его признаю больше чем своим. Он мой оракул, угадывающий, чт оя есть: тот настоящий, другой. На храме бога Аполлона в Дельфах, где с давних времен люди получали оракулы, было написано: . To, как обычно переводится это повелительное наклонение, больше заслоняет, чем раскрывает его полный смысл. «Узнай себя!» велит: не думай, что то, что тебе будет показано, тебя не касается; самое, казалось бы, на тебя непохожее — это ты и есть [23] .
23
Следующий шаг в толковании надписи на фронтоне дельфийского храма Аполлону см.: Бибихин В. В. Узнай себя. СПБ: Наука 1998.
Меня другого не было бы никакой возможности вычислить из меня данного без этого откровения. Требуется изменение света и изменение зрения. Доказательств тут не может быть, но свет, дающий мне увидеть себя в другом, проникновеннее прозрачности логики или расчета. Я понимаю другого как себя и вижу себя другим не потому, что другой на меня похож или мы с ним близки по интересам. Аналекты Конфуция начинаются словами: «Разве не удовольствие узнавать (учиться) с неотступным упорством и прилежанием? Разве не прекрасно иметь друзей, приходящих из дальних пределов?» Здесь говорится об узнавании себя в другом–далеком. Аристотель в «Большой этике» поясняет: «Сами себя из себя мы не можем увидеть (и что сами себя не можем, ясно из того, в чем мы осуждаем других, не замечая, что сами делаем то же); и вот, как, желая увидеть собственное лицо, мы видим его, глянув в зеркало, так, пожелав узнать сами себя, мы сможем узнать, глядя на друга; друг, как мы говорим, другой я, » (II 15,1213 а 15–24; место приведено с небольшим сокращением; — латинское alter ego).
Имеет ли такое понимание эротический смысл? Сближают понятьи поятьв надежде расслышать, чт оговорит здесь язык. Нет, язык говорит здесь другое. Называя пониманиемпомолвку двух любящих, на Керженце (Пришвин) имели в виду эротику, более близкую к той, которая от философской древности связана с умом. Нус, интеллект — это во всей традиции мысли понимание–влечение–воля в одном. Интеллект без эроса и воли — схематическая фигура, о которой пора спросить, когда и как она могла возникнуть. Непривязанный интеллект, разумеется, существует, и очень эффективно, но только потому, что именно решил и почему-то любит быть без воли и любви, почему-то так хочет. Теперешний искусственный машинный интеллект — продолжение того, который захотел и решил обойтись без эроса и воли. Поэтому если мы в машине как будто бы не встречаем эроса и воли, то это вовсе не значит что их там нет: они присутствуют в модусе вызывающего отсутствия, задевая наш эрос и нашу волю ничуть не меньше, чем если бы эти стороны интеллекта заявляли там о себе не способом сокрытия.
Почему в таком случае методом интроспекции я вовсе не обязательно обнаружу в себе интеллект с эросом и волей? Потому что таким методом я вообще не обнаружу себя. Я с самого начала промахнулся: я не там, на что смотрю, что разглядываю; настоящий я остался в своем желании, решении разглядывать себя. Я решил заниматься самоанализом, но копаюсь неведомо в чем, потому что неприметно от себя ускользнул в своем решении (воле, влечении) анализировать себя. Если я решу теперь уловить, что же во мне приняло решение «углубись в психоанализ, займись этим современным делом, ведь культурный человек должен проанализировать себя», если я решусь понять, кто во мне произнес эти слова и предпринял соответствующие действия, я увижу интересные вещи, но опять не себя. Сам я снова остался в той своей бездне, где возник интерес к «моему» положению, к «моей» ситуации и где было принято теперь уже и новейшее решение «разберись, кто в тебе говорит всеми этими голосами». Если я в конце концов постановлю окончательно дознаться, кто во мне стремится, дознается, то в отчаянии своей решимости ускользну от себя вернее чем раньше. Из рефлексивного кружения я не выберусь, как кошка не поймает себя за собственный хвост.
В отличие от кошки, которая после ловли собственного хвоста спокойно свертывается клубком и мурлычет, мы озадачены, встревожены неудачей погони, удивлены, обескуражены, расстроены. Перед нами приоткрылась какая-то загадка. Настроение молчаливой, немного горестной сосредоточенности, грусти от неуспеха, трезвого волнения захватывает нас. В таком настроении недоумения, растерянности, даже паники от догадки, что внутри нас вместо нас вихрь, воронка, куда Я затягивается без надежды проясниться, мы впервые находим себя. Важно, чтобы такое настроение нас никогда не оставляло. Это настроение философии. Что житейские, жизненные дела, интересы, семья, друзья отвлекают, увеличит наше чувство надрыва, заботы, шатости человеческого положения и тем спасет от судьбы профессионала, дервиша философии. Раздор между молчаливой сосредоточенностью и житейскими обязательными хлопотами прибавит внимания, научит работать, чего даже самый симпатичный и талантливый дервиш не умеет. Философия начнется благодаря возвращению единства понимания–воли–эроса.
По Аристотелю (Метафизика XII 7), ум приводится в движение (, изменение) целью — тем, ради чего, к чему нас влечет , и тем, что мы выбираем . Цель движет (изменяет) мысль как то, к чему тянется ее эрос . Интеллект — эрос еще и в смысле, о котором говорит Платон в «Федре» (250 d): увиденный, он вызвал бы своей красотой неумеренное влечение. Интеллект эротичный и волевой во всей истории мысли до Спинозы с его amor intellectualis (интеллектуальной любовью, не познавательной, как в русском анонимном «переводе под редакцией В. В. Соколова»), до Гуссерля, у которого сознание неотделимо от интенции, и Бердяева. Вопрос не в том, есть ли эрос в интеллекте — он там есть, — а в том, что такое эрос. То, что интеллект в известную эпоху решает ни на что не решаться и хочет ничего не хотеть, — загадочное событие в судьбе решающего и стремящегося. Оно ни в коем случае не означает прекращения воли и эротики, как если камень всё падает и никак не может упасть, то это еще не означает, что он вообще потерял способность упасть.