Язык города
Шрифт:
Рождение бюрократии у нас связывают с реформами начала XIX в. Тогда петровские коллегии, возникшие из приказов, стали департаментами, чтобы вскоре превратиться в министерства. Столичный журналист Н. И. Греч полагал даже, что заслугой правления Александра I «должно считать не последнею исправление и обогащение русского делового слога». Знающий жизнь этого сословия, M. Е. Салтыков-Щедрин вносил поправку: «Но в том-то и дело, что даже слово чиновник означало не что иное, как табу-ла раза [чистая доска], на которой прихоть и произвол как попало начертывали свои немудрые афоризмы»; сам чиновник ничего произвести не может.
По-видимому, исторические корни бюрократического языка древнее. Если он не восходит к выражениям старомосковских приказов (изменилась этикет-ность службы
До 40-х годов XIX в. предшественник по должности назывался предместник (в иерархии важно «место»— но тут же и точная увязка со сходными: наместник 'заместитель', совместник 'сослуживец' и др.), а затем — предшественник. Оба слова последовательно заменили более раннее, ставшее высоким по стилю и значению — предтеча. Течь — это тоже 'идти' или 'шествовать', так что предшественник — тот же предтеча, но, конечно, более скромного достоинства. Уходящая в тень фигура в форменном сюртуке, уклончиво избегающая постороннего взгляда... И слово вышло из отведенного для него ряда, стоит само по себе: предшественник, хоть и не предтеча, высокого все-таки слога.
Молва называла чиновников множеством описательных оборотов — прямое слово обходит их как исчадие ада. Рыцари перышка, работают каллиграфи-рующими членами (т.е. пальцами), сидят за зеленым сукном своих бюро, величая друг друга государственными деятелями. Канцелярская зацепа и крючок-— вот точное определение, так сказать, «со стороны». И еще: труженики канцелярии, поденщики бюрократии. «Молодой петербуржец формален, как деловая бумага», — сострил москвич А. И. Герцен.
«Настоящий расцвет чернильного канцеляризма начался с крестьянской реформы», — замечал один из сановников, сторонник сильной власти с ущемлением прав бюрократа. Длинные фразы с опущенным глаголом, велеречивые местоимения, уклончивые речи, иностранные слова — вот итог деятельности чиновника в «обогащении русского делового слога».
Психологически точно такого чиновника описал в своих петербургских повестях Ф. М. Достоевский. Это Всемирный Штамп, за которым — скудость мысли и переживания, воинственно нацеленная на весь мир, а особливо на человека культурного. Поэт и критик Ин. Анненский создал собирательный образ подобного петербургского чиновника из мелких, и психологическая точность его характеристики не нуждается в изъяснениях современному читателю: она вневременна. Например, господин Прохарчин у Достоевского постоянно впускает в свою речь различные канцелярские словечки вроде неоднократно замечено, для немедленного искоренения или в самом непродолжительном времени. «Самые слова, — пишет Анненский,— выводятся у Прохарчина наружу каким-то болезненным процессом: они суются, толкутся, не попадают на место и теряют друг друга в бессмысленной толчее, — да и слов-то самих немного.
И так как только сильное возбуждение заставляет Прохарчина говорить, то его прерываемый собеседниками монолог состоит сплошь из междометий или, точнее, слов, которые сделались междометиями... благодаря эмоции, управляющей их извержением. Князь, шут, пес, каблук, гулявый детина, мальчишка, празднословный, потаскливый и туз — вот почти весь словарь Прохарчина, причем, однако, шут иногда в очу-мелости тащит за собой еще шутовского человека или туз — тузовую бабу. Но высшую для Прохарчина форму волнения символизируют слова ученый, книга и стихотворец. И за этот предел не дерзает уже и фантастическая укоризна, срываясь с его губ. А чтобы придать своим междометиям, эпитетам и пожеланиям в таком же роде хоть подобие речи, Прохарчин склеивает и замыкает их формулами вроде: слышь ты, понял историю, не твой, сударь, слуга, вот оно тебе и т. п. И здесь уже решительно все — и фразеология, и словарь. Но вдумайтесь в эту наборную речь—разве она не законнейшее наследие привычки копиистов, да еще, может быть, копившейся в нескольких поколениях: в чем проходила их жизнь, как не в том, чтобы набирать буквы и слова, между которыми крепко засело несколько пошлых формул? Разве речь Прохарчина, в сущности, не превосходный символ того хаоса бессознательно набираемых впечатлений, которые дает писцу привычно-непонятная, постыло-ненужная и уже тем самым страшная бумага? И не процесс же копирования, конечно, мог бы дать Прохарчину любовь к словесному искусству! Да и для чего же, по правде говоря, и канцелярии-то словесность Прохарчиных, когда неизвестно даже, на какой предмет употребили бы ее и сами Прохарчины? Пустая вещь — эта словесность». Таков портрет типичного потомственного чиновника в Петербурге XIX столетия.
Чиновная среда, совершенно удаленная от жизни с ее интересами и требованиями, мало-помалу утрачивала всякую связь и с родным языком, замыкалась в узких пределах бумажных отношений и свойственного этому мирку жаргона. К. Чуковский назвал его канцеляритом. Незримой паутиной опутал он многочисленные петербургские департаменты, расползаясь по всей стране. Появились особые чиновничьи слова, которые со временем могли стать и общерусскими: сделать внушение, наглядный (калька с немецкого слова anschaulich), объединение, сосредоточенность (на основе кальки с французского слова), деловитый (который заменил и умелого, и работящего, и путного) — все это еще Я- К. Грот называл «противным как духу русского языка, так и грамматике».
Пристрастные граждане вообще осуждали подобные чиновничьи слова. Оставаться на справке — 'долго ждать ответа на запрос или заявление'; один из персонажей Барона Брамбеуса заметил по этому поводу: Женщины... не любят, чтоб они долго оставались на справке. По случаю как выражение, отличное от близкого по смыслу по причине, также необходимо чиновнику, потому что причина и случай не всегда совпадают, но можно одно прикрыть другим. Знаменитые привлекать..., поставить точку..., чревато последствиями — и они пришли из петербургских канцелярий, так что уже на исходе XIX в. писали о таких оборотах: «...трудно ему отказать в образности, но в пользу его эстетичности тоже вряд ли можно сказать хоть слово». Один из критиков этого стиля сказал о выражении чревато последствиями: «Зато несомненно, что это русизм, да какой еще разухабистый!» Вот это ошибка: подобные канцелярские перлы никак не связаны с разговорной речью, чаще всего они основу свою имеют в высоком слоге. Чиновник любит высокий слог, и даже в язык 20-х годов XX в. чеканные глаголы увязать, сократить, выковать и т. п. пришли из высокого стиля книжной речи.
И не только оттуда — они как бы переосмысляли соответствующие немецкие или французские выражения: галлицизм на мои глаза превратился в формулу по моему мнению, я наглазно видел — видел наглядно, оставить без уважения — оставить без внимания, сообщить словесно — сообщить устно и др. Возникли выражения «чисто департаментские» и среди них — в курсе дела, железный занавес, произошел обмен мнениями, сокращение штатов, вышел в тираж, состоять в должности, прикомандировать, на ваших плечах лежит..., нельзя не признать, в настоящее время, когда...— этим и многим другим уже сотня лет, как и знаменитым распекать, слушать и проникаться...
«Что прежние столоначальники только подшивали бумаги и нюхали табак — в этом не может быть сомнения; но нынешний столоначальник смотрит на свое дело уже совсем другими глазами; он бдит, предусматривает и стоит на страже. Поэтому-то бумаги у него остаются неподшитыми, зато стража и пронзительность — превыше всяких похвал», — мнение тоже чиновника, M. Е. Салтыкова-Щедрина. «...Какая гадость чиновничий язык! — вторит ему А. П. Чехов. — Исходя из того положения... с одной стороны... с другой же стороны... — и все это без всякой надобности. Тем не менее и по мере того чиновники сочинили. Я читаю и отплевываюсь...»; «Пошлое чиновницкое письмо: „Впоследствие письма Вашего и т.д." Выставлен номер. Не вследствие, а впоследствие. Экая духота».