Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
Раздалась команда: «По вагонам!»
Сквозь шум прощальных возгласов, напутственных слов боевых друзей и грохот оркестра Шмая услышал свое имя и почувствовал, что кто-то опустил ему руку на плечо. Обернулся. На него улыбаясь смотрел генерал Дубравин:
— Видно, ты, товарищ гвардии сержант, совсем зазнался, не хочешь даже попрощаться со мной? Ты, правда, уже вышел из моего подчинения, но старую дружбу забывать не надо… Значит, домой едешь?..
— Так точно! Приказано ехать домой, товарищ гвардии генерал-лейтенант. Едем… Отвоевались!..
—
— Товарищ генерал! — вмешался Сидор Дубасов. — Думаю я, что после этой войны они уже никогда не захотят воевать…
— Как сказать, — улыбнулся генерал, — поживем — увидим… А пока работы много…
— Это, конечно, так… — кивнул головой Дубасов.
Генерал шутил с солдатами и все не мог наглядеться на своего старого друга:
— Так куда же теперь путь держишь, товарищ Спивак? На свой Ингулец? Хорошо там, верно, сейчас…
— Где уж хорошо! — махнул рукой кровельщик. — Коль враг побывал там, разве может быть хорошо? Жинка пишет, что считанные дома целы остались, люди в землянках и хибарках живут, коптилки да лучины вместо электричества… Да, фашисты отбросили жизнь нашу на сто лет назад…
Дубравин кивнул головой. Его загорелое бритое лицо стало печальным:
— Это ты прав, дорогой… Отбросили они нас на сто лет… Если б не война, не проклятые фашисты, какая жизнь уже была б! — И, подумав немного, добавил: — Ничего, народ у нас золотой… Дружно возьмется, скоро все отстроит, и жизнь наша еще краше будет!
— Точно! — раздались голоса вокруг. — Истосковались по работе. Немного отдохнем, и за дело!..
— Что ж, поезжай, разбойник! Устроишься, напиши, — пожимая руку старому солдату, сказал Дубравин. — Напиши мне непременно! Вот отслужу да и приеду к тебе на Ингулец… Вместе с тобой буду рыбу удить.
Шмая и все окружающие дружно рассмеялись. Задержав в своей ладони руку несколько смущенного однополчанина, Дубравин продолжал:
— Ты не думай, что я шучу… Приготовь мне рядом с твоим домом местечко, соседями будем… Пойду в отставку и к тебе прикачу. Будем с тобой ходить на рыбалку, на охоту. Зайцев у вас в степи, небось, много…
— Что вы, товарищ генерал! — смеясь, ответил Шмая. — Я-то ваш характер хорошо знаю. Такие в отставку, на отдых, не уходят… Вот я — совсем другое дело: возьму инструмент и начну опять крыши чинить, строить, а вам… вам служить и служить!
Они обнялись и троекратно, по старому русскому обычаю, расцеловались.
Солдаты молча смотрели на них. Большие светлые глаза генерала были влажны. Он махнул рукой растроганному другу и пошел в конец платформы, где его уже ждали.
Послышался долгий свисток принаряженного паровоза. Оркестр грянул марш. Под дружные возгласы провожающих поезд тронулся. Застучали колеса. Перед глазами замелькали развалины города.
Шмая стоял у окна рядом с Сидором Дубасовым и махал рукой товарищам.
Теперь, когда поезд стал набирать скорость, наш разбойник вспомнил, что многое из того, что хотелось ему сказать генералу и фронтовым друзьям, он так и не успел сказать.
Вслед за удаляющимся вагоном шли Иван Борисюк, Никита Осипов, молодые бойцы, прибывшие на батарею перед штурмом Берлина и заменившие погибших и вышедших из строя. Все что-то кричали ему вслед. Но уже трудно было разобрать слова, и Шмая почувствовал, как становится грустно. Трудно было расставаться с друзьями. Как он ни старался сдержать слезы, но они все катились по щекам.
Перрон и толпы бойцов, махавших вслед уходящему поезду руками, пилотками, исчезали в лучах заходящего солнца…
Шмая обернулся и встретился глазами с Дубасовым. Тот улыбнулся, глядя на расстроенного друга:
— Что, старина, может, передумал ехать домой? Еще не поздно… Сейчас остановлю поезд!..
— Что ты! — замахал руками кровельщик. — Самому ведь тоже трудно было с ребятами расставаться… А теперь скорее бы домой!.. Больше ничего не хочется… — И, подумав немного, добавил: — В Бресте слезем, Сидор, на несколько минут… Генерал Дубравин сказал, что прах Саши моего перенесли туда. Похоронили в саду, рядом с вокзалом… Мы успеем сбегать поклониться его могиле…
— Что ж, это можно, — грустно сказал Дубасов и опустился на полку, уронив голову на руки. — Ему от этого легче не будет, но мы, конечно, отдадим долг… Жаль, не дожил наш подполковник до этого дня…
Шмая достал кисет, закурил.
— Да… Лучшие наши ребята полегли, пусть земля им будет легка… Хорошо все-таки, что выполнили мою просьбу, перенесли прах сына… Хоть смогу иногда приезжать на его могилу…
Шмая подошел к окну, у которого столпились оживленные солдаты. Поезд набирал скорость, быстро мчался по чужой, неуютной земле, словно хотел скорее покинуть ее, эту землю, перепаханную бомбами и снарядами, сверкавшую миллионами осколков, кусками стали, чугуна, щедро пропитанную солдатской кровью. Солдаты смотрели на эту землю, а думали о другой земле — о своей, родной, близкой, до боли любимой. Вспоминали своих жен и матерей, детей и любимых. Всех радовала и волновала близость встречи с Родиной. Что они застанут дома? Что осталось после того, как по родным улицам прошла коричневая чума?..
Спустя несколько дней поезд остановился посреди степи, где торчал наполовину врытый в землю старый замызганный вагончик. Это был знакомый полустанок. Одну минуту постоял состав и, громыхая колесами, двинулся дальше, оставив над осенней степью огромные хвосты дыма.
Вагоны промчались перед глазами, скрылись вдали, и наш разбойник услышал громкие возгласы приветствий. К нему бежали люди с распростертыми объятиями, и он почувствовал, как к горлу подступает ком, душит его. Хотелось плакать от радости.