Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
— Ну, будем здоровы… И счастливы! — ответил Шмая и с удовольствием выпил. — Не хочу тебя обидеть, Хацкель, но скажу, что я так не поступил бы. Мы условились делить все — и радость, и горе, и последний кусок хлеба… Ну, ты меня понимаешь… Это, конечно, мелочь, не стоит об этом даже говорить. Мне твоя водка не нужна, но хитрости я не терплю!
Шмая закусывал неохотно. Кусок не шел ему в горло.
Они немного посидели молча, глядя в огонь пылающего камина.
Кровельщик стал сгребать в кучу оставшиеся бумаги, папки, книги, чтобы поудобнее устроиться
— Экие толстые книги писали люди, — задумчиво сказал кровельщик, — а порядка на земле все-таки нет…
— Да, нет порядка, — подтвердил Хацкель, не сводя глаз с приятеля. — Но скажи мне, откуда ты такой взялся? Толковые слова градом сыплются с твоих уст, прямо мудрец! И где были глаза у твоего батьки, что тебя простым кровельщиком сделал? С твоей головой министром бы тебе быть, а не кровельщиком!
Шмая, польщенный похвалой, начал было рассказывать какую-то новую историю о своем фельдфебеле, но грубиян Хацкель сразу же уснул и стал так громко, ну просто неприлично храпеть, что все дело испортил.
Махнув в сердцах рукой, Шмая стал тормошить балагулу:
— Храпи, брат, только потише. Не забывай, что ты не у себя дома и не у своей тещи, что ты здесь не хозяин, а гость. И, если не будешь вести себя прилично, могут тебя взять за шиворот и выкинуть на улицу… Так что помни, где ты находишься…
— Да отстань ты со своей политикой! — огрызнулся сквозь сон тот. — Прошу тебя, дай мне хоть немного отдохнуть от этой политики…
Через несколько минут оба уже крепко спали на ложе из книг и бумаг. Их освещало пламя камина. Мягкие тени ложились на их усталые, осунувшиеся лица.
Когда они проснулись, на дворе был уже день. По улице шныряли мальчишки, размахивая газетами и выкрикивая:
— Экстренные новости!
— Красные подходят к Киеву!
— Последние известия!
— Арест большевистских агитаторов!
— Пожар на Шулявке!
— Расстрел красных агитаторов!
— Газеты! Свежие газеты!..
Шмая поднялся, громко зевнул и стал тормошить сонного Хацкеля:
— Слыхал, красные, наши подходят!.. Вставай скорее, пойдем!
— В самом деле, надо спешить, — ответил балагула. — А то может еще нагрянуть сюда какой-нибудь черт…
— А нам наплевать на него!.. Мы тут хозяева!
— Тоже еще хозяева!
Спустившись вниз, они стали протискиваться сквозь запрудившую улицу толпу.
В городе началась паника. Все куда-то спешили, о чем-то шептались по углам. Издали доносились глухие взрывы, и со всех сторон слышалось одно: «Идут красные…»
Со скрежетом тащились к вокзалу переполненные трамваи, мчались фиакры, фаэтоны. В магазинах были приспущены железные шторы. Возле хлебных лавок стояли очереди, и женщины жаловались на дороговизну, на то, что на базаре ничего нельзя достать, проклинали свою судьбу и все на свете.
А со всех сторон звенели голоса мальчишек-газетчиков:
— Последние известия! Красные подходят к Киеву!
— Арест большевиков-подпольщиков!
— Побег арестантов из Лукьяновской тюрьмы!
Шмая шагал по улице, разглядывая испуганных горожан, прислушиваясь к их разговорам. За кровельщиком плелся мрачный Хацкель. Он не мог наглядеться на бойких лихачей, которые проносились по улице, громко щелкая кнутами. До боли завидуя им, он не меньше завидовал и разодетым в меха горожанам: «Эх, достать бы такой выезд да так нарядиться». Однако вслух об этом теперь боялся говорить. Знал, что разбойник снова обрушится на него и, чего доброго, может бросить его и уйти один.
И все же он не выдержал.
— Смотри, голубчик, — сказал Хацкель. — Ты мне твердишь, что скоро все будут равны… И что же? Мы с тобой носим шубы на рыбьем меху, а эти буржуи разодеты так, будто на свадьбу собрались…
— Они свои последние дни доживают. Можешь им не завидовать!
— Возможно, что это и так, но все-таки они живут, как у бога за пазухой, а мы щелкаем зубами от голода… Паршивая, видать, здесь власть… Холера их знает, кто тут верховодит… Был Петлюра, теперь, говорят, объявилась какая-то новая собака…
— Одна банда! А ворон ворону глаз не выклюет. Но это все временные. У всех у них уже поджилки трясутся. Красные подходят все ближе, и скоро уже этим конец придет.
— Дал бы бог! А то ехали мы к одной власти, а приехали к другой… Надо бы теперь тихонько сидеть где-нибудь, не бросаться в глаза… Ведь нас и в кутузку могут загнать…
— Плевать нам теперь на всех! Кого нам бояться? Наши капиталы, наши дворцы, имения у нас отнимут?
— Тебе на все наплевать! Даже на то, что в моем мешке ветер свищет. Ни горбушки не осталось…
— Не горюй! Найдем работу, на наши руки всегда найдутся муки…
Оба замолкли.
— Послушай, разбойник, — нарушил молчание Хацкель. — Скажи-ка мне, что это за еврейский министр затесался в эту босяцкую компанию? Объявился какой-то наш защитник… Посмотреть бы, как он выглядит. Узнать, чем он тут занимается…
— Как чем? Помогает устраивать погромы!.. Разве ты не помнишь того «уполномоченного», который приезжал к нам? Забыл, как Билецкий и Юрко с ним побеседовали по душам? Тоже из этой компании. Что ж, если ты очень хочешь с ним познакомиться, мы можем отправиться к нему в гости…
— На кой он мне черт!.. Тысяча болячек ему в бок, если он мог пойти на службу к этим головорезам…
— Мне тоже интересно хоть одним глазком взглянуть на этого министра, посмотреть, что это за еврейский дружок у Петлюры.
Хацкель пожал плечами. Он уже жалел, что напомнил Шмае о министре. Тот уже загорелся, и теперь его не переспоришь.
И балагула не стал спорить. Кровельщик все равно настоял бы на своем. Ему еще не приходилось иметь дело с министрами, а теперь, видно, настало время познакомиться с одним из них. Он должен поговорить по душам с этим еврейским министром!..