Язык в действии
Шрифт:
Сообщения, которые мы получаем друг от друга, которые не просто прослеживают ход развития наших старых образов ощущения и рассказывают нам о том, что мы уже знаем, повышают эффективность наших нервных систем. Не зря говорят, что как поэты, так и учёные «помогают разуму прозреть»; без их связи с нами, благодаря которой мы можем расширить наши интересы и повысить чувствительность нашего восприятия, мы могли бы остаться слепыми, как щенята.
Большая часть этой книги может показаться собранием предостережений от слов. Такой цели автор не ставил. Слова, как было сказано с самого начала – это неотъемлемые инструменты человеческой человечности. Эта книга лишь просит обращаться с ними как с таковыми.
Материалы для чтения
[ВНИМАНИЕ. В данном разделе переведены не все материалы из оригинала. Собрана только та часть, готовый перевод которой удалось найти. Работа над переводом продолжится, и по завершению файл будет обновлён, о чём будет оповещение в блоге по адресу
I. Отрывок из Главы XIV
Приключения Гекльберри Финна
Чувство, что свой собственный способ разговаривать – это единственный разумный способ, почти никто не выражал так красноречиво или с такой железной логикой, как это сделал Джим, бежавший раб.
– Что ты, Гек, да разве французы говорят не по-нашему?
– Да, Джим; ты бы ни слова не понял из того, что они говорят, ни единого слова!
– Вот это да! Отчего же это так получается?
– Не знаю отчего, только это так. Я в книжке читал про ихнюю тарабарщину. А вот если подойдет к тебе человек и спросит: «Парле ву франсе?» – ты что подумаешь?
– Ничего не подумаю, возьму да и тресну его по башке – то есть если это не белый. Позволю я негру так меня ругать!
– Да что ты, это не ругань. Это просто значит: «Говорите ли вы по-французски?»
– Так почему же он не спросит по-человечески?
– Он так и спрашивает. Только по-французски.
– Смеешься ты, что ли? Я и слушать тебя больше не хочу. Чушь какая-то!
– Слушай, Джим, а кошка умеет говорить по-нашему?
– Нет, не умеет.
– А корова?
– И корова не умеет.
– А кошка говорит по-коровьему или корова по-кошачьему?
– Нет, не говорят.
– Это уж само собой так полагается, что они говорят по-разному, верно ведь?
– Конечно, верно.
– И само собой так полагается, чтобы кошка и корова говорили не по-нашему?
– Ну еще бы, конечно.
– Так почему же и французу нельзя говорить по-другому, не так, как мы говорим? Вот ты мне что скажи!
– А кошка разве человек?
– Нет, Джим.
– Так зачем же кошке говорить по-человечески? А корова разве человек? Или она кошка?
– Конечно, ни то, ни другое.
– Так зачем же ей говорить по-человечески или по-кошачьи? А француз человек или нет?
– Человек.
– Ну вот видишь! Так почему же, черт его возьми, он не говорит по-человечески? Вот ты что мне скажи!
II. Отрывок из главы XXXIII «политическая экономия шестого века»
Янки из коннектикута при дворе короля Артура
До сих пор среди нас есть миллионы Братьев Доуйли, для которых десять долларов «- это» десять долларов, независимо от контекста – в данном случае,
– А какое жалованье, брат, получает в твоей стране управляющий, дворецкий, конюх, пастух, свинопас?
– Двадцать пять мильрейсов в день; иначе говоря, четверть цента.
Лицо кузнеца засияло от удовольствия. Он сказал:
– У нас они получают вдвое! А сколько зарабатывают ремесленники – плотник, каменщик, маляр, кузнец?
– В среднем пятьдесят мильрейсов; полцента в день.
– Хо-хо! У нас они зарабатывают сто! У нас хороший ремесленник всегда может заработать цент в день! Я не говорю о портных, но остальные всегда могут заработать цент в день, а в хорошие времена и больше – до ста десяти и даже до ста пятнадцати мильрейсов в день. Я сам в течение всей прошлой недели платил по сто пятнадцати. Да здравствует протекционизм, долой свободу торговли!
Его лицо сияло, как солнце. Но я не сдался. Я только взял свой молот для забивания свай и в течение пятнадцати минут вбивал кузнеца в землю, да так, что он весь туда ушел, даже макушка не торчала. Вот как я начал.
Я спросил:
– Сколько вы платите за фунт соли?
– Сто мильрейсов.
– Мы платим сорок. Сколько вы платите за баранину и говядину в те дни, когда едите мясо?
Намек попал в цель: кузнец покраснел.
– Цена меняется, но незначительно; скажем, семьдесят пять мильрейсов за фунт.
– Мы платим тридцать три. Сколько вы платите за яйца?
– Пятьдесят мильрейсов за дюжину.
– Мы платим двадцать. Сколько вы платите за пиво?
– Пинта стоит восемь с половиной мильрейсов.
– Мы платим четыре; двадцать пять бутылок на цент. Сколько вы платите за пшеницу?
– Бушель стоит девятьсот мильрейсов.
– Мы платим четыреста. Сколько у вас стоит мужская куртка из сермяги?
– Тринадцать центов.
– А у нас шесть. А платье для жены рабочего или ремесленника?
– Мы платим восемь центов четыре милля.
– Вот, обрати внимание на разницу: вы платите за него восемь центов и четыре милля, а мы всего четыре цента.
Я решил, что пора нанести удар. Я сказал:
– Теперь погляди, дорогой друг, чего стоят ваши большие заработки, которыми ты хвастался минуту назад. – И я со спокойным удовлетворением обвел всех глазами, сознавая, что связал противника по рукам и ногам, да так, что он этого даже не заметил. – Вот что стало с вашими прославленными высокими заработками. Теперь ты видишь, что все они дутые.
Не знаю, поверите ли вы мне, но он только удивился, не больше! Он ничего не понял, не заметил, что ему расставили ловушку, что он сидит в западне. Я готов был убить его, так я рассердился. Глядя на меня затуманенным взором и тяжело ворочая мозгами, он возражал мне:
– Ничего я не вижу. Ведь доказано, что наши заработки вдвое выше ваших. Как же ты можешь утверждать, что они дутые, если я правильно произношу это диковинное слово, которое господь привел меня услышать впервые?
Признаться, я был ошеломлен: отчасти его непредвиденной глупостью, отчасти тем, что все явно разделяли его убеждения, – если это можно назвать убеждениями. Моя точка зрения была предельно проста, предельно ясна; как сделать ее еще проще? Однако я должен попытаться.
– Неужели ты не понимаешь, Даули? У вас только по названию заработки выше, чем у нас, а не на самом деле.
– Послушайте, что он говорит! У нас заработная плата выше вдвое, – ты сам это признал.
– Да, да, не отрицаю. Но это ровно ничего не означает; число монет само по себе ничего означать не может. Сколько вы в состоянии купить на ваш заработок – вот что важно. Несмотря на то, что у вас хороший ремесленник зарабатывает около трех с половиной долларов в год, а у нас только около доллара и семидесяти пяти…
– Ага! Ты опять признал! Опять признал!
– Да к черту, я же никогда и не отрицал! Я говорю о другом. У нас на полдоллара можно купить больше, чем на целый доллар у вас, – и, следовательно, если считаться со здравым смыслом, то надо признать, что у нас заработная плата выше, чем у вас.
Он был ошарашен и сказал, отчаявшись:
– Честное слово, я не понимаю. Ты только что признал, что у нас заработки выше, и, не успев закрыть рта, взял свои слова обратно.
III. [Перевод не найден]
The deacon’s masterpiece
Or the wonderful “one-hoss shay”
В этом случае транспорт был изготовлен исключительно интенсиональными методами. Холмс часто демонстрировал своё нетерпение в общении с логиками, чьи способности в манипуляции «картами» всегда казались ему несоизмеримыми с их знаниями «территорий», которые эти карты должны были обозначать. «Я ценю людей», пишет он в одном из своих эссе сборника The Autocrat of the Breakfast-Table, «прежде всего за их прямую связь с истиной… а не за то, как они мастерски умеют обращаться со своими идеями».
Have you heard of the wonderful one-hoss shay, That was built in such a logical way It ran a hundred years to a day, And then, of a sudden, it – ah, but stay, I’ll tell you what happened without delay, Scaring the parson into fits, Frightening people out of their wits, – Have you ever heard of that, I say? Seventeen hundred and fifty-five. Georgius Secundus was then alive, – Snuffy old drone from the German hive. That was the year when Lisbon-town Saw the earth open and gulp her down, And Braddock’s army was done so brown, Left without a scalp to its crown. It was on the terrible Earthquake-day That the Deacon finished the one-hoss shay. Now in building of chaises, I tell you what, There is always somewhere a weakest spot, – In hub, tire, felloe, in spring or thill, In panel, or crossbar, or floor, or sill, In screw, bolt, thoroughbrace, – lurking still, Find it somewhere you must and will, – Above or below, or within or without, – And that’s the reason, beyond a doubt, A chaise breaks down, but doesn’t wear out. But the Deacon swore (as Deacons do, With an “I dew vum,” or an “I tell yeou”) He would build one shay to beat the taown ’N’ the keounty ’n’ all the kentry raoun’; It should be so built that it couldn’ break daown: “Fur,” said the Deacon, “’tis mighty plain Thut the weakes’ place mus’ stan’ the strain; ’N’ the way t’ fix it, uz I maintain, Is only jest T’ make that place uz strong uz the rest.” So the Deacon inquired of the village folk Where he could find the strongest oak, That couldn’t be split nor bent nor broke, – That was for spokes and floor and sills; He sent for lancewood to make the thills; The crossbars were ash, from the straightest trees, The panels of white-wood, that cuts like cheese, But lasts like iron for things like these; The hubs of logs from the “Settler’s ellum,” – Last of its timber, – they couldn’t sell ’em, Never an axe had seen their chips, And the wedges flew from between their lips, Their blunt ends frizzled like celery-tips; Step and prop-iron, bolt and screw, Spring, tire, axle, and linchpin too, Steel of the finest, bright and blue; Thoroughbrace bison-skin, thick and wide; Boot, top, dasher, from tough old hide Found in the pit when the tanner died. That was the way he “put her through.” “There!” said the Deacon, “naow she’ll dew!” Do! I tell you, I rather guess She was a wonder, and nothing less! Colts grew horses, beards turned gray, Deacon and deaconess dropped away, Children and grandchildren – where were they? But there stood the stout old one-hoss shay As fresh as on Lisbon-earthquake-day! EIGHTEEN HUNDRED; – it came and found The Deacon’s masterpiece strong and sound. Eighteen hundred increased by ten; – “Hahnsum kerridge” they called it then. Eighteen hundred and twenty came; – Running as usual; much the same. Thirty and forty at last arrive, And then come fifty, and FIFTY-FIVE. Little of all we value here Wakes on the morn of its hundreth year Without both feeling and looking queer. In fact, there’s nothing that keeps its youth, So far as I know, but a tree and truth. (This is a moral that runs at large; Take it. – You’re welcome. – No extra charge.) FIRST OF NOVEMBER, – the Earthquake-day, – There are traces of age in the one-hoss shay, A general flavor of mild decay, But nothing local, as one may say. There couldn’t be, – for the Deacon’s art Had made it so like in every part That there wasn’t a chance for one to start. For the wheels were just as strong as the thills, And the floor was just as strong as the sills, And the panels just as strong as the floor, And the whipple-tree neither less nor more, And the back crossbar as strong as the fore, And spring and axle and hub encore. And yet, as a whole, it is past a doubt In another hour it will be worn out! First of November, ’Fifty-five! This morning the parson takes a drive. Now, small boys, get out of the way! Here comes the wonderful one-hoss shay, Drawn by a rat-tailed, ewe-necked bay. “Huddup!” said the parson. – Off went they. The parson was working his Sunday’s text, – Had got to fifthly, and stopped perplexed At what the – Moses – was coming next. All at once the horse stood still, Close by the meet’n’-house on the hill. First a shiver, and then a thrill, Then something decidedly like a spill, – And the parson was sitting upon a rock, At half past nine by the meet’n-house clock, – Just the hour of the Earthquake shock! What do you think the parson found, When he got up and stared around? The poor old chaise in a heap or mound, As if it had been to the mill and ground! You see, of course, if you’re not a dunce, How it went to pieces all at once, – All at once, and nothing first, – Just as bubbles do when they burst. End of the wonderful one-hoss shay. Logic is logic. That’s all I say.IV. Отрывок из
Гроздья гнева
«Но что такое происходит у нас в стране? Я вот о чем спрашиваю. Что происходит? Сейчас, как ни старайся, себя не прокормишь. Земля людей тоже не кормит. Я вас спрашиваю, что такое происходит? Ничего не понимаю. И кого ни спросишь, никто ничего не понимает. Человек готов башмаки с себя снять, лишь бы проехать еще сотню миль. Ничего не понимаю. – Он снял свой серебристый шлем и вытер лоб ладонью. И Том снял кепку, и вытер ею лоб, потом подошел к водопроводу, намочил кепку, отжал ее и снова надел. Мать просунула руку между планками борта, вытащила оловянную кружку и сходила за водой – напоить бабку и деда. Она стала на нижнюю планку и протянула кружку сначала деду, но он только пригубил и замотал головой – и не стал больше пить. Старческие глаза смотрели на мать с мучительной растерянностью и не сразу узнали ее.
Эл включил мотор и, дав задний ход, подъехал к бензиновой колонке. – Наливай. В него идет около семи галлонов, – сказал Эл. – Да больше шести не надо, а то будет плескать. Толстяк вставил в отверстие бака резиновый шланг.
– Да, сэр, – сказал он. – Куда наша страна катится, просто не знаю. Безработица, пособия эти…
Кэйси сказал:
– Я много мест исходил. Все так спрашивают. Куда мы катимся? А по-моему, никуда. Катимся и катимся. Остановиться не можем. Почему бы людям не подумать над этим как следует? Сколько народу сдвинулось с места! Едут, едут. Мы знаем, почему они едут и как едут. Приходится ехать. Так всегда бывает, когда люди ищут лучшего. А сидя на месте, ничего не добьешься. Люди тянутся к лучшей жизни, ищут се – и найдут. Обида многое может сделать, обиженный человек – горячий, он за свои права готов биться. Я много мест исходил, мне часто доводилось слышать такие слова.
Толстяк качал бензин, и стрелка на счетчике вздрагивала, показывая количество отпущенных галлонов.
– Куда же мы все-таки катимся? Вот я что хочу знать.
Том сердито перебил его:
– И никогда не узнаешь. Кэйси тебе втолковывает, а ты твердишь свое. Я таких не первый раз встречаю. Ничего вы знать не хотите. Заладят и тянут одну и ту же песенку. „Куда мы катимся?“ Тебе и знать-то не хочется. Люди снялись с мест, едут куда-то. А сколько их мрет кругом? Может, и ты скоро умрешь, а ничего толком не узнаешь. Много мне таких попадалось. Ничего вы знать не хотите. Убаюкиваете себя песенкой: „Куда мы катимся?“»
VII
Наука и языкознание
Каждый нормальный человек, вышедший из детского возраста, обладает способностью говорить и говорит. Именно поэтому каждый независимо от образования проносит через всю свою жизнь некоторые хотя и наивные, но глубоко укоренившиеся взгляды на речь и на ее связь с мышлением. Поскольку эти воззрения тесно связаны с речевыми навыками, ставшими бессознательными и автоматическими, они довольно трудно поддаются изменению и отнюдь не являются чем-то сугубо индивидуальным или хаотичным – в их основе лежит определенная система. Поэтому мы вправе назвать эти воззрения системой естественной логики. Этот термин представляется мне более удачным, чем термин «здравый смысл», который часто используется с тем же значением.
Согласующийся с законами естественной логики факт, что все люди с детства свободно владеют речью, уже позволяет каждому считать себя авторитетом во всех вопросах, связанных с процессом формирования и передачи мыслей. Для этого, как ему представляется, достаточно обратиться к здравому смыслу и логике, которыми он, как и всякий другой человек, обладает. Естественная логика утверждает, что речь – это лишь внешний процесс, связанный только с сообщением мыслей, но не с их формированием. Считается, что речь, т. е. использование языка, лишь «выражает» то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка. Формирование мысли – это якобы самостоятельный процесс, называемый мышлением или мыслью и никак не связанный с природой отдельных конкретных языков. Грамматика языка – это лишь совокупность общепринятых традиционных правил, но использование языка подчиняется якобы не столько им, сколько правильному, рациональному, или логическому, мышлению.
Мысль, согласно этой системе взглядов, зависит не от грамматики, а от законов логики или мышления, будто бы одинаковых для всех обитателей вселенной и отражающих рациональное начало, которое может быть обнаружено всеми разумными людьми независимо друг от друга, безразлично, говорят ли они на китайском языке или на языке чоктав. У нас принято считать, что математические формулы и постулаты формальной логики имеют дело как раз с подобными явлениями, т. е. со сферой и законами чистого мышления. Естественная логика утверждает, что различные языки – это в основном параллельные способы выражения одного и того же понятийного содержания и что поэтому они различаются лишь незначительными деталями, которые только кажутся важными. По этой теории математики, символическая логика, философия и т. п. – это не особые ответвления языка…
…Предположим, что какой-нибудь народ в силу какого-либо физиологического недостатка способен воспринимать только синий цвет. В таком случае вряд ли его люди смогут сформулировать мысль, что они видят только синий цвет. Термин синий будет лишен для них всякого значения, в их языке мы не найдем названий цветов, а их слова, обозначающие оттенки синего цвета, будут соответствовать нашим словам светлый, темный, белый, черный и т. д., но не нашему слову синий. Для того чтобы осознать, что они видят только синий цвет, они должны в какие-то отдельные моменты воспринимать и другие цвета. Закон тяготения не знает исключении; нет нужды доказывать, что человек без специального образования не имеет никакого понятия о законах тяготения и ему никогда бы не пришла в голову мысль о возможности существования планеты, на которой тела подчинялись бы законам, отличным от земных. Как синий цвет у нашего вымышленного народа, так и закон тяготения составляют часть повседневного опыта необразованного человека, нечто неотделимое от этого повседневного опыта. Закон тяготения нельзя было сформулировать до тех пор, пока падающие тела не были рассмотрены с более широкой точки зрения – с учетом и других миров, в которых тела движутся по орбитам или иным образом.
Подобным же образом, когда мы поворачиваем голову, окружающие нас предметы отражаются на сетчатке глаза так, как если бы эти предметы двигались вокруг нас. Это явление – часть нашего повседневного опыта, и мы не осознаем его. Мы не думаем, что комната вращается вокруг нас, но понимаем, что повернули голову в неподвижной комнате. Если мы попытаемся критически осмыслить то, что происходит при быстром движении головы или глаз, то окажется, что самого движения мы не видим; мы видим лишь нечто расплывчатое между двумя ясными картинами. Обычно мы этого совершенно не замечаем, и мир предстает перед нами без этих расплывчатых переходов. Когда мы проходим мимо дерева или дома, их отражение на сетчатке меняется так же, как если бы это дерево или дом поворачивались на оси; однако, передвигаясь при обычных скоростях, мы не видим поворачивающихся домов или деревьев. Иногда неправильно подобранные очки позволяют увидеть, когда мы оглядываемся вокруг, странные движения окружающих предметов, но обычно мы при передвижении не замечаем их относительного движения. Наша психическая организация такова, что мы игнорируем целый ряд явлений, которые хотя и всеобъемлющи и широко распространены, но не имеют значения для нашей повседневной жизни и нужд.
Естественная логика допускает две ошибки. Во-первых, она не учитывает того, что факты языка составляют для говорящих на данном языке часть их повседневного опыта и поэтому эти факты не подвергаются критическому осмыслению и проверке. Таким образом, если кто-либо, следуя естественной логике, рассуждает о разуме, логике и законах правильного мышления, он обычно склонен просто следовать за чисто грамматическими фактами, которые в его собственном языке или семье языков составляют часть его повседневного опыта, но отнюдь не обязательны для всех языков и ни в каком смысле не являются общей основой мышления. Во-вторых, естественная логика смешивает взаимопонимание говорящих, достигаемое путем использования языка, с осмысливанием того языкового процесса, при помощи которого достигается взаимопонимание, т. е. с областью, являющейся компетенцией презренного и с точки зрения естественной логики абсолютно бесполезного грамматиста. Двое говорящих, например на английском языке, быстро придут к договоренности относительно предмета речи; они без труда согласятся друг с другом в отношении того, к чему относятся их слова. Один из них (А) может дать указания, которые будут выполнены к полному его удовлетворению другим говорящим (В). Именно поэтому, что А и В так хорошо понимают друг друга, они в соответствии с естественной логикой считают, что им, конечно, ясно, почему это происходит. Они полагают, например, что все дело просто в том, чтобы выбрать слова для выражения мыслей. Если мы попросим А объяснить, как ему удалось так легко договориться с В, он просто повторит более или менее пространно то, что он и понятия не имеет о том процессе, который здесь происходит. Сложнейшая система языковых моделей и классификаций, которая должна быть общей для А и В, служит им для того, чтобы они вообще могли вступить в контакт.
Эти врожденные, и приобретаемые со способностью говорить основы и есть область грамматиста, или лингвиста, если дать этому ученому более современное название. Слово «лингвист» в разговорной и особенно в газетной речи означает нечто совершенно иное, а именно человека, который может быстро достигнуть взаимопонимания при общении с людьми, говорящими на различных языках. Такого человека, однако, правильнее было бы назвать полиглотом. Ученые-языковеды уже давно осознали, что способность бегло говорить на каком-либо языке еще совсем не означает лингвистического знания этого языка, т. е. понимания его основных особенностей (background phenomena), его системы и происходящих в ней регулярных процессов. Точно так же способность хорошо играть на биллиарде не подразумевает и не требует знания законов механики, действующих на биллиардном столе.
…В лингвистике – изучаемая ею основа языковых явлений, которые как бы находятся на заднем плане, имеет отношение ко всем видам нашей деятельности, связанной с речью и достижением взаимопонимания, – во всякого рода рассуждениях и аргументации, в юриспруденции, дискуссиях, при заключении мира, заключении различных договоров, в изъявлении общественного мнения, в оценке научных теорий, при изложении научных результатов. Везде, где в делах людей достигается договоренность или согласие, независимо от того, используются ли при этом математические или какие-либо другие специальные условные знаки или нет, эта договоренность достигается при помощи языковых процессов или не достигается вовсе….
Когда лингвисты смогли научно и критически исследовать большое число языков, совершенно различных по своему строю, их опыт обогатился, основа для сравнения расширилась, они столкнулись с нарушением тех закономерностей, которые до того считались универсальными, и познакомились с совершенно новыми типами явлений. Было установлено, что основа языковой системы любого языка (иными словами, грамматика) не есть просто инструмент для воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика сама формирует мысль, является программой и руководством мыслительной деятельности индивидуума, средством анализа его впечатлений и их синтеза. Формирование мыслей – это не независимый процесс, строго рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается у различных народов в одних случаях незначительно, в других – весьма существенно, так же как грамматический строй соответствующих языков. Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном – языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка. Это соглашение, разумеется, никак и никем не сформулировано и лишь подразумевается, и, тем не менее, мы – участники этого соглашения; мы вообще не сможем говорить, если только не подпишемся под систематизацией и классификацией материала, обусловленной указанным соглашением.
Это обстоятельство имеет исключительно важное значение для современной науки, поскольку из него следует, что никто не волен описывать природу абсолютно независимо, но все мы связаны с определенными способами интерпретации даже тогда, когда считаем себя наиболее свободными. Человеком, более свободным в этом отношении, чем другие, оказался бы лингвист, знакомый с множеством самых разнообразных языковых систем. Однако до сих пор таких лингвистов не было. Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или, по крайней мере, при соотносительности языковых систем.
Этот поразительный вывод не так очевиден, если ограничиться сравнением лишь наших современных европейских языков да еще, возможно, латинского и греческого. Системы этих языков совпадают в своих существенных чертах, что на первый взгляд, казалось бы, свидетельствует в пользу естественной логики. Но это совпадение существует только потому, что все указанные языки представляют собой индоевропейские диалекты, построенные в основном по одному и тому же плану и исторически развившиеся из того, что когда-то давно было одной речевой общностью; сходство упомянутых языков объясняется, кроме того, тем, что все они в течение долгого времени участвовали в создании общей культуры, а также тем, что эта культура во многом, и особенно в интеллектуальной области, развивалась под большим влиянием латыни и греческого…
Расхождения в анализе природы становятся более очевидными при сопоставлении наших собственных языков с языками семитскими, китайским, тибетским или африканскими. И если мы привлечем языки коренного населения Америки, где речевые коллективы в течение многих тысячелетий развивались независимо друг от друга и от Старого Света, то тот факт, что языки расчленяют мир по-разному, становится совершенно неопровержимым. Обнаруживается относительность всех понятийных систем, в том числе и нашей, и их зависимость от языка…
Рассмотрим несколько примеров. В английском языке мы распределяем большинство слов по двум классам, обладающим различными грамматическими и логическими особенностями. Слова первого класса мы называем существительными (ср., например, house «дом», man «человек»); слова второго – глаголами (например: hit «ударить», run «бежать»). Многие слова одного класса могут выступать еще и как слова другого класса (например: а hit «удар», а run «бег» или to man the boat «укомплектовывать лодку людьми, личным составом»). Однако, в общем, граница между этими двумя классами является абсолютной. Наш язык дает нам, таким образом, деление мира на два полюса. Но сама природа совсем так не делится. Если мы скажем, что strike «ударять», turn «поворачивать», run «бежать» и т. п. – глаголы потому, что они обозначают временные и кратковременные явления, то есть действия, тогда почему же fist «припадок» – существительное? Ведь это тоже временное явление! Почему lightning «молния», spark «искра», wave «волна», eddy «вихрь», pulsation «пульсация», flame «пламя», storm «буря», phase «фаза», cycle «цикл», spasm «спазм», noise «шум», emotion «чувство» и т. п. – существительные? Все это временные явления. Если man «человек» и house «дом» – существительные потому, что они обозначают длительные и устойчивые явления, то есть предметы, тогда почему beer «держать», adhere «твердо держаться, придерживаться», extend «простираться», project «выдаваться, выступать», соntinuе «продолжаться, длиться», persist «упорствовать, оставаться», grow «расти», dwell «пребывать, жить» и т. п. – глаголы? Если нам возразят, что possess «обладать», adhere «придерживаться» – глаголы потому, что они обозначают скорее устойчивые связи, чем устойчивые понятия, почему же тогда equilibrium «равновесие», рressure «давление», current «течение, ток», реасе «мир», group «группа», nation «нация», society «общество», tribe «племя», sister «сестра» или другие термины родства относятся к существительным? Мы обнаруживаем, что «событие» (event) означает для нас «то, что наш язык классифицирует как глагол» или нечто подобное. Мы видим, что определить явление, вещь, предмет, отношение и т. п., исходя из природы, невозможно; их определение всегда подразумевает обращение к грамматическим категориям того или иного конкретного языка.
В языке хопи «молния», «волна», «пламя», «метеор», «клуб дыма», «пульсация» – глаголы, так как все это события краткой длительности и именно поэтому не могут быть ничем иным, кроме как глаголами. «Облако» и «буря» обладают наименьшей продолжительностью, возможной для существительных. Таким образом, как мы установили, в языке хопи существует классификация явлений (или лингвистически изолируемых единиц), исходящая из их длительности, нечто совершенно чуждое нашему образу мысли. С другой стороны, в языке нутка (о-в Ванкувер) все слова показались бы нам глаголами, но в действительности там нет ни класса I, ни класса II; перед нами как бы монистический взгляд на природу, который порождает только один класс слов для всех видов явлений. О house «дом» можно сказать и «а house occurs» «дом имеет место» и «it houses» «домит» совершенно так же, как о flame «пламя» можно сказать и «а flame occurs» «пламя имеет место» и «it burns» «горит». Эти слова представляются нам похожими на глаголы потому, что у них есть флексии, передающие различные оттенки длительности и времени, так что суффиксы слова, обозначающего «дом», придают ему значения «давно существующий дом», «временный дом», «будущий дом», «дом, который раньше был», «то, что начало быть домом» и т. п.
В языке хопи есть существительное, которое может относиться к любому летающему предмету или существу, а исключением птиц; класс птиц обозначается другим существительным. Можно сказать, что первое существительное обозначает класс Л – П «летающие минус птицы», действительно, хопи называют одним и тем же словом и насекомые, и самолет, и летчика и не испытывают при этом никаких затруднений. Разумеется, ситуация помогает устранить возможное смешение различных представителей любого широкого лингвистического класса, подобного Л – П. Этот класс представляется нам уж слишком обширным и разнородным, но таким же показался бы, например, эскимосу наш класс «снег». Мы называем одним и тем же словом, падающий снег, снег на земле, снег, плотно слежавшийся, как лед, талый снег, снег, несомый ветром, и т. п., независимо от ситуации. Для эскимоса это всеобъемлющее слово было бы почти немыслимым; он заявил бы, что падающий снег, талый снег и т. п. различны и по восприятию и по функционированию (sensuously and operationally). Это различные вещи, и он называет их различными словами. Напротив, ацтеки идут еще дальше нас: в их языке «холод», «лед» и «снег» представлены одним и тем же словом с различными окончаниями: «лед» – это существительное, «холод» – прилагательное, а для «снега» употребляется сочетание «ледяная изморозь».
Однако удивительнее всего то, что различные широкие обобщения западной культуры, как, например, время, скорость, материя, не являются существенными для построения всеобъемлющей картины вселенной. Психические переживания, которые мы подводим под эти категории, конечно, никуда не исчезают, но управлять космологией жгут и иные категории, связанные с переживаниями другого рода, и функционируют они, по-видимому, ничуть не хуже наших. Хопи, например, можно назвать языком, не имеющим времени. В нем различают психологическое время, которое очень напоминает бергсоновскую «длительность», но это «время» совершенно отлично от математического времени Т, используемого нашими физиками. Специфическими особенностями понятия времени в языке хопи является то, что оно варьируется от человека к человеку, не допускает одновременности, может иметь нулевое измерение, то есть количественно не может превышать единицу…
Важным вкладом в науку с лингвистической точки зрения было бы более широкое развитие чувства перспективы. У нас больше нет оснований считать несколько сравнительно недавно возникших диалектов индоевропейской семьи и выработанные на основе их моделей приемы мышления вершиной развития человеческого разума…. Поразительное многообразие языковых систем, существующих на земном шаре, убеждает нас в невероятной древности человеческого духа; в том, что те немногие тысячелетия истории, которые охватываются нашими письменными памятниками, оставляют след не толще карандашного штриха на шкале, какой измеряется наш прошлый опыт на этой планете; в том, что события этих последних тысячелетий не имеют никакого значения в ходе эволюционного развития; в том, что человечество не знает внезапных взлетов и не достигло в течение последних тысячелетий никакого внушительного прогресса в создании синтеза, но лишь забавлялось игрой с лингвистическими формулировками и мировоззрениями, унаследованными от бесконечного в своей длительности прошлого. Но ни это ощущение, ни сознание произвольной зависимости всех наших знаний от языковых средств, которые еще сами в основном не познаны, но должны обескураживать ученых, но должны, напротив, воспитать ту скромность, которая неотделима от духа подлинной науки, и, следовательно, положит конец той надменности ума, которая мешает подлинной научной любознательности и вдохновению.