Языки свободного общества: Искусство

Таруашвили Леонид

В свою очередь эти его кумиры, а также их менеджеры и вообще все, кто так или иначе формируют мир его пылких пристрастий и побуждают к действию, сами являются порождениями постпатриархальной эпохи, только, в отличие от пассивной в своем целеполагании массы деятельных поклонников, эти люди представляют собой активную разновидность постпатриархального человека. Распад патриархальной системы эталонных мнений о мире и социуме, утрата предопределенной и устойчивой самоидентификации с определенной социальной ролью приводит постпатриархального человека этой разновидности не столько к беспорядочным поискам вовне верований-субститутов (как в случае с пассивной разновидностью), сколько к попыткам самостоятельно оценить себя и свои отношения к окружающему миру. Все эти попытки, однако, безуспешны. Ибо данный человек, выйдя из патриархального состояния интеллектуальной подчиненности, остается все еще близок к нему тем, что не имеет навыка смотреть на вещи и себя самого сторонним, независимым взглядом. Его суждения – это суждения эгоцентрика: на все он глядит с позиций собственного Я, отчего и видит себя самого без малейшего отступа, словно прижавшись вплотную к собственному отражению. Так же, как он воспринимает свои

недостатки, свифтовский Гулливер видел свою хозяйку-великаншу: крошечные, по великанским масштабам, шероховатости и царапины на ее коже чудились ему страшными язвами, отчего эта великанская красавица казалась ему безобразной. Соответственно воспринимает этот человек и свои достоинства: с предельно близкой дистанции они мерещатся ему несоразмерно большими. Таким образом, его самооценка предельно амбивалентна: он одновременно видит в себе и жалкое ничтожество, и величайшего гения. Подобное искажение реальных пропорций снабжает его мотивами для двойной обиды: и на природу, якобы унизившую его больше всех других людей, и на общество, не пожелавшее оценить его величия. В современном обществе, с разрушенной системой социальных страт и торжествующим духом эгалитаризма, таким человеком само собой постепенно овладевает стремление добиться полной компенсации за переживаемую им обиду, по мере сил сводя все к состоянию, при котором все равны, как в коммуналистской общине или – того больше – на кладбище, и все уравнено под нуль. Это стремление и есть, в сущности, то, что называется нигилизмом. Порой оно может высказываться и в словах, но лишь невнятно; как правило же, проявляется немой обидой и выражается особым неподражаемо-холодным блеском глаз, красноречиво говорящих о глубочайшей и при этом – независимо от возраста – детской обиде, а также о полнейшем презрении к обидчику-миру, о непоколебимой уверенности в том, что теперь-то этот обидчик лишил себя всяких прав на снисхождение.

Для такого человека пути к удовлетворению его главного желания могут быть разными. Но высшую радость он должен испытывать тогда, когда, повинуясь его небрежному жесту, огромное множество разумных с виду людей превращается в зачарованную толпу, дружно повторяющую, что голое ничтожество – на самом деле король в драгоценной мантии, и когда на утверждение, что король – голый, каким бы внятным оно ни было и от кого бы ни исходило, эта толпа отвечает глухим молчанием.

Активный подтип постпатриархального человека отличается не столько стремлением к славе как таковой, сколько к славе, добытой путем, который, согласно обычным представлениям, ведет к бесславию. Прослыть умным за глупость и гением за никчемность – вот то, что ему важнее всего. Наиболее же типичному представителю этой разновидности не так уж и надо убеждать публику в собственной гениальности. Для него высший шик – это, самому оставаясь в тени, суметь представить слабоумного гением, хама человеком с добрым сердцем, урода красавцем. Чем это не торжество эгалитарного идеала! И претендующая на уважение к себе публика унижена до веры в абсурд, и ничтожные людишки подняты невероятно высоко над своим естественным уровнем. Именно к этому стремился наш Коппелиус: все смешалось, верх перепутался с низом – карнавал!

И все же, как этому новому Коппелиусу удается достичь такого сногсшибательного результата? Ведь, в отличие от гофмановского прообраза, он не вышел ни умом, ни искусством. Здесь, как во многих случаях, когда действующая сила слаба, ее эффективность надо объяснять податливостью ее объекта. Нужна публика с пластичным, как глина, интеллектом и таким же восприятием. Но подобная публика есть; это те самые постпатриархальные люди пассивного типа, о которых говорилось выше. При всей своей интеллектуальной пассивности, эти люди одержимы прозе-листским рвением, так что расширение круга неофитов есть лишь вопрос времени. А что касается средств, то над ними долго думать не надо; достаточно лишь почаще и погромче повторять, что белое – это черное, красивое – это уродливое, и наоборот: что пустое – это полное, а «Черный квадрат» – шедевр живописи. А главное – побольше показывайте таких шедевров, да так, чтобы все их непременно видели и чтобы спрятать от них взгляд или увернуться было некуда. Вы и заметить не успеете, как все вокруг вас оживет и задвижется, наполнится ярким энтузиазмом. Только дерзайте!

Склонный к быстрому пресыщению, обладая свойством легко надоедать самому себе, постпатриархальный человек активного типа любит время от времени примеривать на себя чужие наряды. Так, овладевает им порой и странная любовь к классическому гардеробу. Однако, не имея терпения обучиться ни правилам драпировки, ни способам ношения гиматиев или тог, он выглядит в них еще нелепее, чем в своей обычной одежде. Приметив это, постпатриархальный индивид пытается, – как говорят в таких случаях, – обратить собственную нужду в добродетель, представляя дело так, будто он пародирует древних или – еще лучше того – «творчески переосмысливает» их. Но скрыть мотивы таких попыток делается все труднее. Когда, например, подобная игра в древность ведется в области живописи, исправить положение не помогают даже буквальные заимствования фигур и фигурных групп из классических произведений: если эти фигуры введены ради общего эффекта картины, то он просто жалок; если все-таки ради их собственной красоты – то это заурядный плагиат.

И все же величайшую опасность для искусства постпатриархальный человек несет не тогда, когда пускается во все тяжкие декадентских экстравагантностей, но когда, следуя капризу своей амбициозной натуры и нужде в обладании хорошо различимым даже издалека символом веры, совершенно серьезно, без малейшей претензии на эстетическую игру объявляет себя защитником «высокой классики». Объяснять и доказывать – для него слишком мелко, да и к тому же опасно (ведь путь рассуждений может завести не туда, где бы ты хотел оказаться), поэтому он предпочитает изрекать. Заявив о своей позиции по возможности громче, такой человек сразу ударяет в бубен темной риторики, взывая к «высшим идеалам», «традиционным устоям», «особой духовности народа» и прочим туманным представлениям, заведомо не поддающимся внятной дефиниции, воздвигает всесветный плач по «утраченным искусством духовным ценностям», «попранным святыням» и призывает

к крестовому походу за их возвращение. Он – всегда философ, ибо непременно хочет знать и давать ответы на все вопросы бытия. Соответственно в его теоретизировании действие подлинного искусства состоит не в приготовлении интеллекта к независимому познавательному процессу, а в сообщении людям готовой истины о некоей «целокупности мироздания». Но ведь прежде, чем отождествить содержание искусства с этой самой «целокупнос-тью», надо как-то получить о ней представление! Трудно допустить, чтобы такое было возможно иначе как в мистическом трансе. Вот и выходит, что те, кто, не колеблясь, верят нашему философу, заодно верят также и в его богоизбранность.

Впечатляет ли подобный энтузиазм? Еще бы! Только вот пользы для искусства от этих поклонников метафизического мрака никакой нет. Что же до тех, кто расположены серьезно и трезво относиться к проблемам искусства, кто были бы способны к их практическому решению, те непременно махнут рукой на всю эту пустую фразеологию, только – увы! – заодно с ней они по молодости лет могут сгоряча отмахнуться и от самой классики, имя которой дискредитируется неуместной защитой.

Но пора подводить окончательный итог и делать выводы.

Много весомых и притом вполне объективных обстоятельств нынешней исторической эпохи сложилось таким образом, что с их учетом осуществление принципов свободы в общественных отношениях, нравах и стиле мышления может показаться теперь вполне реальной, пусть даже отдаленной, перспективой всемирной истории. Если такое восприятие не иллюзия, это значит, что мы живем в эпоху, объективно благоприятствующую широкому росту потребности в художественном стиле, воплощающем познавательные и деятельные установки человека свободного общества, иначе говоря – в классическом стиле, который возник в полисной Греции вместе с первыми в истории институтами гражданской свободы и вплоть до последнего столетия неоднократно доказывал свою неподверженность историческому старению.

Между тем влияние объективных обстоятельств на жизнь общества существенно ослабляется, а на жизнь искусства – и вовсе сводится к нулю силой противодействующего им фактора. Последний исторически закономерен, хотя по природе и субъективен; это нестабильная психика постпатриархального человека, жаждущего иррациональных стимулов (пассивный вид) и деструктивной самореализации (активный вид); одно из потенциально наиболее опасных проявлений такой самореализации – современное декадентство, неотступно навязывающее обществу собственную продукцию.

Однако в разных странах современного мира существует весьма влиятельный и авторитетный институт, чье историческое назначение – если, конечно, верить названию – как раз и состоит в покровительстве искусству классического направления; этот институт – АХ. Следовало бы ожидать, что агрессивное декадентское действие встретит со стороны разных АХ энергичное противодействие и таким образом явится провоцирующим стимулом их собственного развития. Между тем действительность современных АХ являет парадоксальную – если не сказать абсурдную – картину: одни AX сами превращены в очаги декадентства, другие культивируют идеологическое доктринерство в помпезно-барочных формах, ничего общего не имеющее ни с истинным духом времени, ни с подлинной классикой; третьи соединяют декадентство с идеологическим доктринерством и барочной помпой. Если какие-то из AX стали таковыми в результате эволюции прежних AX, в целом отвечавших смыслу своего названия, то подобную эволюцию можно определить как вытеснение тех, для кого AX предназначены, теми, для кого они очевидным образом не предназначены. Что же так влекло этих последних в AX, если, как правило, они могли успешно создавать и укреплять собой соперничающие институты? Что же теперь, когда под их дружным и веселым натиском традиционная структура AX рухнула, а сами AX превратились в противоположность самих себя, мешает им заменить имя AX на более подходящее? Причина может быть лишь одна: им просто не найти более громкого, более престижного имени для учреждения искусств, ибо, несмотря на все усилия ниспровергателей, общество продолжает молчаливо чтить традицию, оправдавшую себя своей многовековой историей. Поняв это, многие ниспровергатели уже давно предпочли зря не воевать с AX, а просто воспользоваться ее именем, которое в итоге такой операции наверняка рано или поздно будет скомпрометировано.

 

Не знаю, многие ли сознают всю нелепость описанного положения дел. Надеюсь, что по крайней мере почувствовать ее поможет следующая аналогия. Представим себе человека, поступающего в качестве то ли студента, то ли преподавателя в Православную духовную академию или на богословский факультет Католического института. Вряд ли кто-то усомнится в полном праве этого человека ожидать, что там, куда он намерен поступить, ему не придется, вопреки своим склонностям и убеждениям, присутствовать при отправлении экзотических культов или сидеть на защитах докторских диссертаций, отстаивающих положения воинствующего атеизма. Если же такое, против всех ожиданий, случится, то вряд ли кто-то упрекнет его в том, что он предварительно не осведомился, является ли Духовная академия духовной академией, а Католический институт католическим институтом. Но ведь имя «Академия художеств» говорит о своем значении столь же недвусмысленно, и только десятилетия его превратного употребления помутили наше восприятие, заставив нас не доверять здравому смыслу и логике. А между тем это имя обязывает. Возьмем ситуацию вполне обыкновенную для многих нынешних АХ: сотрудник одной из таковых публично заявляет, что Татлин (или Корбюзье, или кто угодно другой в том же роде) есть величайший архитектор Новейшего времени. Как человек и гражданин, как ученый и художник он имеет на такое заявление бесспорное право. Но только не как сотрудник АХ. Поэтому если, сойдя с трибуны, он не положит на стол председателя свое заявление об уходе из академии (чтобы потом искать места в любом другом учреждении искусств), то из данной ситуации мыслимы два исхода. Один – подобающий, но в нынешних АХ невозможный: этого господина препоручают заботам крепкого швейцара, который провожает его к выходу, а в случае противодействия спускает с лестницы. Другой – неподобающий, но в нынешних АХ самый вероятный: ему аплодируют и благодарят как сотрудника, в срок подготовившего «интересный и содержательный доклад», а его единственным судьей остается тем временем его собственная совесть.