Йеллоуфейс
Шрифт:
Что ж, на этом мне и конец.
Я превозмогаю одну неделю, затем другую на обезболивающем и снотворном. Сознание для меня бремя. Просыпаюсь я только затем, чтобы поесть. Вкуса еды во рту не чувствуется. Питаюсь я только сэндвичами с арахисовым маслом, а затем и масло перестает заботить. Мои волосы растрепаны и засалены, но сама мысль о том, чтобы их вымыть, для меня несносна. Я принуждаю себя делать элементарные вещи для выживания, но нет никаких целей, никаких стремлений или ориентиров, кроме того, чтобы шагать вниз по унылой прогрессии линейного времени. Видимо, это и есть то, что Агамбен [75] называл «голой жизнью».
75
Джорджо
Весть о происшествии со мной, должно быть, разошлась по Сети. Мне присылает эсэмэску Марни: «Хотела проверить, как твои дела. Слышала о несчастном случае — ты в порядке?» Я расцениваю это как попытку успокоить совесть на случай, если я умру. СМС я оставляю без ответа.
За этим исключением, руку не протягивает никто. Мама и Рори бросили бы все и мгновенно примчались к моей постели, если бы я рассказала им, что произошло, но я скорее воткну себе в оба глаза отвертки, чем ударюсь в объяснения. Однажды вечером у меня начинает пиликать телефон, но это всего лишь курьер с туалетной бумагой и салфетками. А проводив его, я рыдаю в подушку от безысходной жалости к себе.
Когда обезболивающее перестает действовать и мне приходится одолевать муку размышлений, я коротаю часы за тупым листанием Twitter. Как обычно, хронология пестрит авторами, вопиющими о внимании. Сделка на книгу. Демонстрация обложки. Опять демонстрация обложки. Рецензия со звездочками. Розыгрыш призов от Goodreads. Просьба на предзаказы. Обложка любовного романа с двумя белыми героями, настолько похожая на обложку еще одного любовного романа, что «твиттераты» не знают, поносить ли им авторов, издателей, арт-команды или белое превосходство в целом. От этого разит отчаянием, но я не могу отвести взгляд. Это все, что связывает меня с единственным миром, частицей которого мне хоть как-то интересно быть.
Одиночество донимало меня не так чтобы сильно — я привыкла быть одна; я всегда была одна, в том числе когда писала. Только сейчас я писать не могу — зная, что у меня, вероятно, больше нет и агента. А что такое автор без аудитории?
Раньше я, бывало, задавалась вопросом: а что чувствуют авторы, которым зарубили публикации? Я имею в виду отказ по объективным причинам: сексуальные домогательства, расовое оскорбление, всякое такое — после полной, так сказать, заморозки. Некоторые пытались просочиться обратно, через какие-нибудь убогие попытки самиздата или странные культовые семинары. Но большинство просто тихо растворялось в эфире, не оставляя после себя ничего, кроме нескольких усталых заголовков, извещающих о драме. Я полагаю, они потом живут новой жизнью, в новых профессиях. Может быть, сидят в офисе. А может, из них получаются медсестры, или учителя, или агенты по недвижимости, или родители, занятые на полную катушку. Интересно, что они чувствуют всякий раз, когда проходят мимо книжного магазина; возникает ли у них внутри щемящее желание вернуться в волшебную страну, которая их изгнала?
Пожалуй, Джефф в конце концов возвратился. Но Джефф — богатенький, привлекательный, чистокровный белый парень. У него бесконечное пространство для неудач. Ко мне же мир такой снисходительности не проявит.
Иногда я подумываю и о самоубийстве. Поздними ночами, когда неумолчный прессинг времени кажется невыносимым, прокрадывается извилистая мыслишка: а не побаловаться ли с угарным газом или бритвой? Теоретически это кажется таким простым способом покончить с удушающей тьмой. Возможно, это хотя бы заставит моих ненавистников почувствовать себя мерзко. «Гляньте, что вы натворили. До чего ее довели. Вам не стыдно? Вам бы, наверное, хотелось вернуть все обратно? Так вот нет, уже поздно!»
Но все это выглядит
Спустя месяц звучит новость, что Кэндис продает свои откровенные мемуары издательству Penguin Random House за сногсшибательную семизначную сумму.
Я прокручиваю страницу вниз от анонсации к комментам. Некоторые злобно торжествуют; кто-то выражает неприятие к превращению сугубо личной трагедии в товар. Есть и всплески (их немного) недоверия к тому, что писатель из начинающих получает такой авансище за книгу, которой еще даже не существует.
Им не понять. Умеет Кэндис писать или нет, не так уж и важно. Сможет ли она вообще связать воедино абзац — да кого это волнует? Мы с Афиной уже стали национальными новостями. Все желающие, а также их мамы и бабушки, купят и прочтут это разоблачение. Еще несколько месяцев книжка продержится в топе бестселлеров. Несомненно, она станет одной из самых обсуждаемых книг в индустрии, и когда это произойдет, мое имя будет запятнано навсегда. Я на веки вечные останусь писакой-бездарью, укравшей наследие Афины Лю. Психованной, завистливой белой бабой-расисткой, которая похитила работу девушки-азиатки.
Трудно представить себе поражение более тотальное, более опустошительное. И тут мой разум совершает нечто забавное.
В отчаяние я не впадаю. И не чувствую явных симптомов близящейся панической атаки. На самом деле как раз наоборот: я спокойна как дзен. Я чувствую себя живой. И начинаю ловить себя на том, что составляю предложения, придумываю обороты речи, набрасываю контуры встречного повествования. Я жертва дикого, ужасного обмана. Надо мной измывались в интернете, преследовали и манипулировали, внушая мысль, что я схожу с ума. Кэндис Ли взяла мою любовь к моей умершей подруге и превратила ее во что-то уродливое и ужасное. Кэндис — это та, кто эксплуатировал меня ради своих изысков, а не наоборот.
И демонстрируя свои записи, Кэндис тем самым раскрывает, что была на «Ступенях экзорциста» в ту самую ночь, когда я упала. Тогда нет сомнений и в том, кто был тем самым анонимом, что вызвал по телефону «скорую». И это дает мне возможность выдвинуть свои собственные обвинения.
Правда изменчива и обоюдоостра. Всегда есть еще один способ раскрутить историю, добавить в повествование еще один поворотный момент. Уж если я что и усвоила, так именно это. Кэндис, быть может, и выиграла текущий раунд, но я не позволю ей затмить мой голос. Я поведаю всей аудитории, чему она должна верить. Я опровергну все утверждения этой язвы, припишу ей новые мотивы и изменю последовательность событий. Я предоставлю новый отчет, убедительный именно тем, что соответствует глубинным чаяниям аудитории: что я не сделала ничего дурного, а налицо лишь очередное проявление мерзких, эгоистичных, себялюбивых людишек, фабрикующих историю о расизме там, где ее нет. Что это культура отмены, подобравшаяся к опасной черте. Взгляните на мой гипс. Посмотрите на мои больничные счета.
Я создам и продам историю о том, как прессинг издательств-глобалистов сделал невозможным успех как белых, так и небелых авторов. О том, что успех Афины полностью сфабрикован, что она всю дорогу была лишь символом. О том, что моя мистификация (я представлю это именно как мистификацию, а не кражу) на самом деле была способом разоблачить прогнившие основы всей этой индустрии. И что в конечном итоге героизм здесь принадлежит мне.
Я начинаю планировать шаги. Первым делом нужно написать предложение. Это можно сделать за сегодня или, если сразит усталость, то завтра утром. К концу недели я обязательно приведу его в порядок и отправлю по имэйлу Бретту, если Бретт от меня еще не отказался. Если отказался, то я запрошу с ним телефонный разговор; надо будет, так привезу ему и лично. Чтобы мне отказать, надо быть уж конченым безумцем.