Йод

Рубанов Андрей Викторович

– Конечно, виноваты, – сказал я. – Целый народ стал заложником собственного имиджа. Половина цивилизованного мира считает чеченцев кровожадными дикарями. Никто не хочет с ними связываться. Никто не хочет с ними работать. В результате мэр столицы республики вынужден приглашать на должность пресс-секре10 таря – дилетанта. Студента-недоучку с уголовной судимостью.

Миронов опять с заметным удовольствием изучил вид из окна – закованную в гранит реку и Таганскую площадь, вращающуюся против часовой стрелки, как земной шар, – и спросил:

– А там, в Чечне, знают, что ты судимый?

Я кивнул. Когда Бислана (и меня) судили, соратники и друзья мэра собирались возле здания суда злой плотной толпой и скандировали: «Свободу Гантамирову!» Однажды они, в сотню сильных рук, стали раскачивать автозак, где сидели я и Бислан, и едва не перевернули тяжелый грузовик. Ближе к финалу процесса соратники стали великодушно требовать свободы не только Бислану, но и остальным подсудимым,

в том числе и мне. Выпрыгивая из люка тюремной машины в объятия конвойных ментов, я слышал хриплый рев горцев: «Свободу Рубанову!» И вот, спустя год с небольшим, я проходил по коридорам мэрии, а незнакомые мне люди смеялись, поднимали в воздух кулаки и опять орали: «Свободу Рубанову!»

Конечно, кому было надо – все знали, кто я такой. А однажды один парень, примерно моих лет, приезжавший в Грозный помочь родственникам – в Москве он был влиятельный коммерсант, а на родине облачался в камуфляж и не расставался с автоматом, – увидел меня и воскликнул:

– Ха! Рубанов! Что он тут делает?

Ему шепнули, что Рубанов теперь пресс-секретарь.

– Какой он пресс-секретарь! – гневно сверкнув глазами, крикнул камуфлированный предприниматель и предпринял попытку взять меня на прицел. – Он же первейший аферист, банкир, отмыватель черного нала! Вы тут с ним поосторожнее, с этим пресссекретарем! Он вам тут быстро офшорную зону устроит, фирм липовых наделает, штук сто! Вас, колхозников, вокруг пальца обведет! Через год все будете ему должны!

Далее все расхохотались, и я тоже. Ибо все это, разумеется, была чисто чеченская шутка.

Шутили много, грубо, шумно, юмор их был тяжеловесный, но искренний, и меня стали воспринимать всерьез только тогда, когда поняли, что московский гость умеет хохотать так же громко и беззаботно.

А что еще делать? Дома сожжены, работы нет, света и воды нет, ментовской зарплаты едва хватает на чай и муку – остается только хохотать.

Через несколько дней я неожиданно оказался в Махачкале. То есть прилетел в Грозный, за новой порцией новостей, но на второй день люди из свиты Бислана сказали мне, что надо «съездить в одно интересное место», усадили в машину и куда-то повезли, в компании трех веселых автоматчиков; сидящий справа непрерывно ласкал средним пальцем скобу предохранителя, ноготь на пальце был черный, изуродованный, в точности как у Димочки Сидорова, тогда, в тюрьме; впрочем, сходство между Димочкой и смуглым вайнахом, обвешанным сизыми яйцами снарядов для подствольного гранатомета, на этом заканчивалось. Ехали примерно шесть часов, строго на восток; я не спрашивал куда. Мне удавалось сохранять невозмутимость в самых щекотливых ситуациях – если куда-то едем, значит, так надо. Приезжая в Чечню, я никому не задавал вопросов. Никому никогда не задал ни одного вопроса. Самый невинный вопрос изобличил бы во мне новичка, – а моя работа заключалась в том, чтобы иметь вид человека, абсолютно осведомленного обо всем на свете. 10

К вечеру подъехали к многоэтажной гостинице в окружении чисто выметенных асфальтовых дорожек, кустов и деревьев, я вышел и уловил давно забытый запах; гостиница оказалась не гостиница, а пансионат, причем ведомственный. Собственность ФСБ. Почему-то практически пустой.

В каждом номере был просторный балкон, а под балконом гудело и шуршало Каспийское море.

Мне принесли две бутылки местного дагестанского шампанского и рекомендовали отдыхать.

Я не хотел отдыхать; в Москве сидела грустная жена, в комнатах нашей квартиры не было штор, с потолков свисали голые лампочки, и раз в неделю сын протирал до дыр колени на новых джинсах – если бы шеф дал мне три дня отпуска, я бы потратил это время на хлопоты по хозяйству. Но шеф жил в немного другом мире; уговорив первую бутылку и вдоволь насмотревшись на пенные атаки длинных злых волн, я понял, что таким образом Бислан проявляет обо мне заботу. Показывает, что умеет жить. И предлагает мне учиться тому же.

Конечно, выходные на море были устроены не персонально для меня – ближе к ночи и сам шеф приехал, вместе с заместителем, и тут же пошел купаться, хотя вода была холодна.

Я тоже прошелся по острым камням, но в воду не полез, хотя надо было все же рискнуть. А лучше – раздобыть серф и попробовать прокатиться. Только где в городе Махачкале найти доску для серфинга?

Да и не умею я на серфе.

Последний раз я плавал в море, будучи подростком пятнадцати лет, в пионерском лагере близ Евпатории. А для меня, сугубо сухопутного человека, вдобавок бывшего пионера, поэта и романтика, море – практически священная субстанция. Дважды в своей жизни я остро мечтал о море: когда сидел в офисе, фиолетово-желтый от переутомления, загребая деньги лопатой, и когда сидел в тюрьме, фиолетово-желтый от недостатка свежего воздуха, вылавливая вшей из нижнего белья. Если разобраться, Бислан сделал мне большой и важный подарок, и после того, как я вернулся, по темноте, на свой выложенный кафелем балкон и прикончил вторую бутылку жесткой, но вполне кондиционной шипучки, я уже был полон благодарности к своему работодателю.

Хотя чувство вины перед женой оставалось. Она тоже была бы рада морю, она его тоже заслужила. Судя по всему, в этом санатории Бислану нечего было мне сказать – разумеется, не все у него шло гладко и его дорога к креслу президента республики не была прямой. Он сделал сумасшедшую политическую карьеру, но не мог помочь своему народу выбраться из руин, – это не под силу одному человеку, будь он хоть Де Голль, хоть Кемаль Ататюрк. Нужны исполнители, время, силы, деньги, наконец – у Бислана не было почти ничего. На следующий день после обеда я попросил шефа об аудиенции и спустя полчаса, открыв дверь его номера, увидел мэра Грозного лежащим на диване – он вполглаза смотрел телевизор, какую-то ерунду, чуть ли не рекламу, вдобавок с выключенным звуком. Большой усталый человек в носках и пятнистых штанах. Увидев меня, сразу сел и мгновенным движением огромной ладони согнал с лица сонливость, подобрал повыше мышцы лба и щек, улыбнулся, нахмурился – пришел в рабочее состояние, но я сразу понял, что зря приперся; шеф, скорее всего, специально уехал – как из Москвы, где его осаждали сотни желающих «восстановить знакомство» и где ему приходилось два раза в неделю менять номер личного телефона, так и из Грозного, где исчезало без вести по пять человек в сутки, – уехал на два дня, по-русски гово10 ря, оклематься, и я, конечно, был ему важен и нужен, но в тот день ему вообще никто не был нужен, и его обаяние, и размах плеч, и улыбка, и чрезвычайно звучный баритон, и «стечкин» за поясом широкого ремня – все было в первую очередь приемами игры, а уже во вторую очередь неотъемлемыми качествами личности. Если ты обаятелен и силен от природы, но вынужден на протяжении полугода раскручивать обаяние и силу на полную мощность, однажды ты устаешь, и тебя тошнит от собственного обаяния.

Взъерошенный, загорелый, он выслушал деловитого, немногословного пресс-секретаря: тот отчитался о работе, сунул папку с вырезками из столичных газет, – Бислан открыл, стал смотреть, его глаза едва не слипались, и пресс-секретарь вежливо вынул папку из его пальцев, закрыл, положил на столик, сказал: «Потом прочитаешь, отдыхай» – не фамильярно, а на правах близкого товарища, соседа по централу «Матросская Тишина».

Пресс-секретарь так и не отдохнул за те полтора дня, не смог расслабиться. Он выпивал, ел местную еду, часами просиживал на балконе, в пластиковом кресле, вытянув ноги и наблюдая жемчужные переливы меж собой и горизонтом, и хвалил свою предусмотрительность, заставившую прихватить из дому две пары чистых носков; в городе были перебои с водой, она не всегда текла из кранов, а если текла, то в любой момент могла перестать вытекать. Пресс-секретарь много и старательно дышал соленым воздухом и, если бы провел на берегу не сорок часов, а сто сорок, получил бы много пользы для здоровья и нервов, – но, повторим, почти ничего не получил. Он был сложно сделан или думал, что сложно сделан, – так или иначе, ему всегда, с раннего пубертатного юношества, приходилось настраивать себя на отдых, мысленно вращать какие-то специальные внутренние рукоятки, позволяющие выйти из режима движения в режим покоя. Внезапный набег на каспийское побережье вышел слишком кратким, скомканным – пропитанный разнообразной тюремной дрянью организм пресс-секретаря ничего не понял.

В вестибюле пансионата стояла будка междугородного телефона, и он несколько раз звонил в Москву, говорил с женой.

За час перед отлетом у него разошелся шов на левом ботинке, и он сильно расстроился.

А Каспий был прекрасен, бесшабашен и упруг. Он ревел. Он очень обижался. Ведь люди, разумеется, должны приезжать на его берега не в камуфляже, с автоматами – а в белых штанах, на машинах с открытым верхом, чтоб сзади торчали в небо доски для серфинга.

Глава 11. 2009 г. Не хочу быть серфером

– То, что ты ушел оттуда, – сказал Иван, – меня не удивляет. Меня удивляет, что ты так долго продержался.

– Семь лет.

– Критический срок, – брат авторитетно ухмыльнулся. – Первые два года летаешь, как на крыльях. Строишь контору на голом энтузиазме, на интересе к новому делу. Первые два года тебя прет. Ты совершенствуешься. Следующие два года охладеваешь и тянешь лямку. Потом еще два года скучаешь. Это этап разочарования А на седьмой год ты уже ненавидишь свою работу. И ухо11 дишь. Так утверждают западные психологи.

Скорее так утверждали не западные психологи, а моего брата Ивана жена, она действительно была психолог. В начале девяностых несколько моих знакомых и друзей дружно женились на психологинях. Перезнакомились в университетском общежитии, так и сладилось. Умение разложить мозг на составные части по методике Карла Густава Юнга не помогло молодоженам, большинство семей распалось. Кто-то развелся спустя три-четыре года, кто-то протянул почти десять лет. Но брата моего Ивана супруга была особенная, у нее ничего не распалось и не могло – таких женщин можно сбрасывать на северную льдину, чтоб через год обнаружить на той льдине симпатичный домик, палисадник, пылающий очаг и группу ухоженных детишек.