Йод
Шрифт:
– Нам тоже, – сказал Моряк.
Отец-основатель вздохнул и предложил:
– Тогда давайте закроем лавку и разбежимся.
– А жить на что?
– Не знаю. Отдохнем от этой вони, от покрышек, от кассовых чеков, от телефонов, от продавцов и покупателей. Проветрим мозги, соберемся через полгода – и решим.
– Ты не понял, – произнес Моряк. – А на что жить? В период отдыха?
– Ну, вы не дети. Что-нибудь придумаете. У меня немного отложено, два-три месяца протяну, потом у приятелей займу...
– А у меня не отложено, – сказал Моряк.
–
– Тогда сражайтесь.
– Без тебя?
– Да. Без меня. Кстати, мой уход будет полезен для дела. Сэкономите на зарплате.
Я рванул из пластиковой банки несколько влажных салфеток и стал протирать свой рабочий стол, и без того чистый (тут же подумав, что завтра это будет уже 3 не мой стол). Протирать предметы салфеткой – мой
личный пунктик. Полезный, кстати. Особенно достается клавиатурам компьютеров и коробкам с компактдисками.
– А твоя доля? – ровным голосом спросил Моряк. – Лавка на одну треть – твоя. Каждая третья банка краски – твоя. Каждый третий комплект резины. Каждый третий рубль в кассе.
Я покачал головой.
– Эх ты. А еще друг. Я от тебя такого не ожидал, Саша. Неужели ты подумал, что я потребую мгновенно отдать мне мою долю?
– А как тебе надо отдать твою долю?
– Частями. Понемногу. Что ж я, своих товарищей душить буду?
Вопреки моим ожиданиям, они не вскочили и не рассыпались в благодарностях. Моряк глухо фыркнул, а Миронов опять состроил гримасу отвращения. Ему было проще – по полгода в год его мучила язва желудка; если тема беседы не нравилась Миронову или собеседник вызывал презрение, Миронов невзначай хватался за бок и бормотал что-нибудь насчет разыгравшегося гастрита, после чего переставал контролировать мимику.
– То есть, – произнес он, – ты уходишь пустой, а долю оставляешь нам. Типа «расслабьтесь, пацаны, работайте, потом разберемся».
– Да.
– Ясно, – кивнул Миронов и посмотрел на Моряка. – Саша, он опять пытается исполнить подвиг.
Моряк кивнул и закурил новую сигарету с фильтром.
– Наш босс, отец-основатель, весь в белом, красиво отваливает, – Миронов потянулся, вздохнул и продолжил отрывисто, сухо, как будто флаг на ветру хлопал, – а свою долю благородно оставляет. А мы, Саша, остаемся с тобой в лавке, охуевая от благодарности. Типичный подвиг.
– Слушай, – сказал я. – Не надо. Что ты знаешь про подвиг?
– Ах, да, – Миронов хлопнул себя по лбу и ухмыльнулся. – Извини. Я совсем забыл. В нашей конторе у тебя монополия на подвиг. Официальный копирайт на героизм...
Я ненавидел эти его ухмылки. Так – некрасиво, с одновременным быстрым пожатием костлявых плеч – он ухмылялся, когда точно сознавал свою правоту и понимал, что все вокруг тоже сознают его правоту. И сейчас я тоже понимал, что он прав. Когда он пил, я относил его правоту к чисто алкогольным прозрениям, но вот он перестал пить – и все равно оказывался прав.
– Нет у меня, – пробормотал я, – никакого копирайта.
– Есть, – возразил Миронов, нехорошо
– Да, гнил. И бегал. И падал, – я почувствовал озноб, предвестник гнева, и подождал несколько мгновений, чтобы понять, насколько сильна волна злости; понял, что весьма сильна, и улыбнулся.
– Теперь слушайте. Раз вы так – тогда ну вас нахер. С вашей долей.
– Это не наша доля. Это твоя доля.
– Уже ваша. С этой секунды. Засуньте ее себе... куда хотите. Будет время и желание – привезете, сколько не жалко. Через год. Или через десять лет. А я исчезаю в сторону солнца. Я хотел по-человечески, я за вас беспокоюсь, а вы – «подвиг»...
– Лично мне, – сухо произнес Миронов, – такой твой подвиг нахрен не нужен.
– Мне тоже, – сказал Моряк. 3
– Как знаете.
Жизнь научила меня простому правилу: никому никогда ничего нельзя доказать словами. Только поступками.
Я встал.
– Мне пора. Меня, господа, ждет новая жизнь. В ближайшие два года... нет, лучше три года... или, блядь, четыре года! – короче говоря, в ближайшие пять лет – никакого бизнеса. Буду заниматься спортом и сочинять романы, в стиле капиталистического реализма. Про борьбу плохого с еще более плохим. Про конфликт аферистов с барыгами. Займусь политикой, куплю домик в деревне, заведу лошадь, козу и собаку, уеду на Кубу, в Китай, в Гороховец – в общем, круто изменю жизнь...
Вдруг гнев исчез (или не было его вовсе), мне стало весело и легко. К черту коммерцию. Восемнадцать лет в бизнесе – хватит, пора придумать что-нибудь поинтереснее.
– Позовете еще, – рассмеялся я. – Позовете! Скажете: «Приходи, брат, сделай подвиг, хоть какой-нибудь...» А поздно будет.
Конечно, они не поверили. Разговоры о моем уходе велись уже год. Обычно каждый такой разговор превращался в шутку.
Сейчас я положил на стол ключ от входной двери, махнул рукой и ушел – а они ничего не сказали, даже позы не сменили. Не приняли всерьез. А я был очень серьезен.
Конечно, некрасиво получилось. Крики, злоба, «ну вас нахер», «засуньте свою долю». Отвратительно. Но честно. Я был несдержан, но зато душой не покривил. Я был груб, зато остался самим собой.
Когда мы начинали – в январе две тысячи четвертого – Миронов был нытик, типичный Пьеро из итальянского дель арте. По той же классификации я прохожу как сангвиник-Арлекин, и одновременно как папа Карло, и даже немного Карабас-Барабас. Когда я повышал голос на своих товарищей, я делал это не оттого, что я хам или люблю «включить босса», а потому, что чувствую за собой такое право: повысить голос. Когда Миронов пьянствовал и ночевал в конторе, меж покрышек типа «слик», подстелив на пол газетку, я орал на него по три раза в неделю. Теперь он не пьет, и теперь он не нытик, не Пьеро, он изменился, посерьезнел и очерствел, стал въедливым, желчным и скупым, да и Саша Моряк рядом с трезвым Мироновым подтянулся и окреп умом. Теперь они справятся без меня.