Йод
Шрифт:
Собрались, поехали проведать родителей. Всей семьей: я, жена, сын на заднем сиденье. За рулем, естественно, дама. Я рядом, в полудреме. Я давно наездился, больше нет ни сил, ни желания давить гашетку. А жене – нормально. За восемнадцать лет супружества выяснилось, что жена моя много крепче мужа своего.
Всякий раз, полуразвалясь в полусне возле небрежно вращающей руль супруги, я проектирую написание романа «Моя жена и ее муж», но потом понимаю, что сделать такую книгу невозможно: семейная жизнь слишком прихотливо устроена, слишком много сцеплено там неуловимых интимностей, не подлежащих переносу на бумагу. Вон, Толстой пытался написать
Кое-как преодолели сорок верст Горьковского шоссе. Поток машин был немыслимой плотности – такой, когда начинаешь жалеть уже даже не себя, закупоренного в полированном железном сундуке, а самую дорогу, многострадальную шершавую спину ее, асфальт и обочины; полированных сундуков все больше, а дорога как была одна, так и осталась. Беда с дорогами.
Всякий раз, потратив два часа на путешествие в родной город, я проектирую создание политической партии под названием «Где дороги?!». Но потом вспоминаю, что кто-то уже пытался замутить нечто подобное, но не вышло. Дороги делать дорого. По-русски это даже пишется одинаково.
Великий и могучий русский язык все нам точно истолковывает. На то он и код. Расшифровал – зашифруй обратно, от греха.
Давно уже нас ничего не объединяет; гражданин города Владивостока чужой для гражданина города Владикавказа; Ростов и Питер – две разные планеты; в Москве, с моими доходами, в моих ботинках, на моей «тойоте», я мирный поц, а в Коломне на той же машине я большой человек; но язык остался. Только он у нас и есть. Скрепляет, на манер цемента, сто пятьдесят миллионов индивидуальных сознаний.
Желаете национальную идею – ищите ее в языке. Однако не забудьте, что само выражение «национальная идея» сложено не из русских слов. А переведешь, получится «общие русские понятия», – чисто феня арестантская; смешно.
Хорошо, продуктивно думается в движущемся автомобиле, если жена за рулем.
На сороковом километре – плавный поворот. Приехали, Электросталь. Тут же меня накрыло, как одеялом. Родина, провинция. Ломкая аура места, где я рос, пока не вырос. Втыкаю себя в этот город, как палочку в девятикопеечное мороженое. А было еще крем-брюле за тринадцать, гораздо вкуснее, потому что сливочное, и вдобавок в вафельном стаканчике.
Обсаженные кленами улицы, тяжеловесно нависающие пятиэтажные дома с эркерами; везде мои следы и следы следов, микрочастицы и молекулы меня, четырнадцатилетнего. Вот здесь на дискотеке я подрался из-за девчонки и был повержен на щербатый танцпол, после чего прибежал друг и вечный сосед по парте Поспелов и разнял махаловку; а здесь спешил в читальный зал – проверить неподтвержденную информацию, что в журнале «Знание – сила» публикуют «Жука в муравейнике»; а вот отсюда, бритый наголо, пятьдесят восемь килограммов вкупе с пальто, уезжал служить, и на вопрос: «Как написать заявление в Афган?» – получил от увешанного значками сержанта ухмылку и ответ: «Мелким почерком».
Прибыли; предъявили бабушке и дедушке потомка: пятнадцать лет, рост метр восемьдесят три. Футболист, гитарист, усы. Сели ужинать. Мама называла внука «набаловышек». Отец – в обычной манере – не иначе как «пиздюк корюзлый». С ударением на «ю». За глаза, разумеется. Что такое «корюзлый», я никогда до конца не понимал, но если пробовал оценить собственного отпрыска глазами папы, школьного учителя с полувековым стажем, то сразу соглашался: действительно, корюзлый; иначе не скажешь.
А мой сын уже другой, он московский мальчик из двадцать первого века, он не всегда понимает дедушку. Московскому мальчику надо переводить, что такое, например,
Пили чай, говорили о главном поставщике семейных 5 новостей: родном брате матери, моем дяде Игоре. После
смерти бабушки дядька стал совсем плохой. Еще год назад как-то держался, хотя и бродил с разбитым, обожженным лбом – регулярно падал лицом на горящие конфорки газовой плиты. Последние несколько месяцев его никто не видел. Бедолага вообще не выходил за порог квартиры. Кореша приносили самогон, пили вместе и уходили, а дядька впадал в прострацию до следующего прихода корешей.
Когда жена вышла из-за стола – принести с кухни тортик, – мама негромко спросила, почему у меня так блестят глаза. Известий, что ли, жду хороших? Или гонорар отвалили за новую книгу? Я соврал. Ответил, что да, обещают какие-то деньги, солидный тираж, рекламу и прочее. Мама просияла, отец, по обычной привычке, усмехнулся в седые усы, кивнул.
Они никогда не были в особенном восторге от того, что единственный сын пытается сочинять книги. Мама полжизни преподавала литературу в школе. А сыну преподавала после школы. Именно от матери сын впервые узнал, что Бальзак спал с богатыми старухами, Некрасов был конченый картежник, Есенин – оголтелый пьяница, Гоголя закопали живым, что писатели очень любят вешаться, стреляться и сходить с ума и вообще: чем талантливее художник, тем горше ему живется на белом свете. Родители, конечно, предпочли бы видеть отпрыска материально обеспеченным и крепко стоящим на ногах обладателем «надежной профессии» – а хоть бы и бизнесменом, например. Так что сейчас, нарезая тортик, я им ничего не сказал про выход из бизнеса. Я редко с ними откровенничал – предпочитал держать свои переживания при себе, это фамильное, от папы досталось, он принципиально все носил в себе и никогда не жаловался ни на что и ни на кого – за исключением, может быть, министра финансов Павлова, в начале девяностых годов организовавшего хитрую денежную реформу, в результате которой отец остался без штанов.
Впрочем, с тех пор прошло достаточно времени, и папа, несмотря на все старания министра Павлова и его коллег, опять имеет достаточное количество штанов и еще много всего, полный джентльменский набор шестидесятипятилетнего мужчины с головой и руками: и квартиру, и машину в каменном гараже, и дачу с балконом, и баню по субботам, и цифровой фотоаппарат, и коньяк армянский.
Я ничего им не сказал. Даже не намекнул. Никому ничего говорить пока нельзя. Тем более жене и матери. Главное – сказать самому себе. Пообещать, договориться. Оценить. Уйти из русской коммерции, с голым задом, после восемнадцати лет работы, в пустоту – это решительность или малодушие? Безусловно, сначала следует разобраться с собой, а потом делать заявления.
В обратный путь тронулся с легкой душой. Видеть своих родителей здоровыми и благополучными – большое наслаждение для взрослого человека.
Детей, господа, следует делать в ранней молодости, в двадцать лет, когда велит природа. Рожать сыновей и дочерей в тридцать или позже – глупо. Потом вы станете семидесятилетними развалинами, начнете болеть, а ваши сорокалетние дети будут бегать вокруг вас, дряхлых, вместо того чтобы обустраивать собственную жизнь.
Однако насладиться благодарными думами о родителях не получилось. На первом же повороте – едва отъехали – жена невзначай подрезала соседнюю машину, и тут же, подсвеченные кстати загоревшимся красным светофором, вылезли из той машины добры молодцы, двое, совсем юные. С самыми серьезными намерениями.