Йога-клуб. Жизнь ниже шеи
Шрифт:
А ведь раньше я ничего не боялась. Видели бы вы меня сразу после школы — я теперь даже не понимаю, как могла быть такой. Я делала что хотела, мне было плевать, что обо мне думают, плевать, если кого-то я разочаровываю. Все мои друзья пошли в колледж, а я сбежала в Европу и чувствовала себя прекрасно. До этого я ни разу не была за границей, но знала, чего я хочу, поэтому копила деньги и наконец исполнила свою мечту. У меня не было страха. Теперь же я как будто должна извиняться перед своими родными за то, что переежаю в Нью-Йорк. За то, что сокращаю то драгоценное время, которое отпущено нам, чтобы реализовывать свои эгоистичные мечты.
Я боюсь вести этот дневник. Мне страшно быть честной с самой собой, но я дала обещание, что не стану врать. С тех пор, как один мой бывший
Я не исповедовалась уже более десяти лет. В детстве после исповеди мама все время спрашивала: «Теперь чувствуешь себя как-то лучше, правда? Как будто заново родилась». А я себя обычно чувствовала виноватой после этих слов. Мне никогда не удавалось до конца, честно, искупить свои грехи: если священник предписывал прочесть двенадцать раз «Аве Марию» и десять — «Отче наш», я по два-три раза повторяла каждую молитву, и дело с концом. При этом понимая, что ни капли не очистилась.
Но теперь я готова к духовному очищению. Эта поездка на Бали кажется захватывающим приключением, стоит только подумать о том, что я проведу два месяца с Индрой, которую обожаю. Но с другой стороны, она представляется мне и двухмесячным наказанием с обязательным прочтением «Аве Марии» и «Отче наш», стоит только подумать о том, что придется находиться рядом с Лу, ее другом, — они будут вместе вести занятия.
Лу меня ужасно пугает. У меня такое чувство, что он читает мои мысли. Черт, даже сейчас я пишу, и у меня возникло такое противное ощущение, что он знает об этом. Так и вижу его на Бали, в какой-нибудь тихой и спокойной комнате для медитации, без рубашки, загорелого, в льняных штанах с эластичным поясом. Он дышит глубоко и телепатически общается с Бабаджи, а потом вдруг открывает глаза — и видит все, чем я тут занимаюсь. Не умом видит, а телесно-психическим взглядом.
Когда прошлой осенью я стала ходить в студию «Индру» (Индра+Лу), то сразу обратила внимание на группку слегка воняющих, но крайне сосредоточенных йогов, следовавших за Лу повсюду, будто тот был Иисусом в шортах из спандекса. Они не выказывали страха в его присутствии, демонстрировали лишь почтение и восхищение.
Рядом с Лу я чувствую себя очень маленькой и очень слабой. Может, потому, что он всех своих учеников называет «люди» — как будто в нас гораздо больше безнадежно человеческого и ущербного, чем в нем. А может, просто потому, что Лу напоминает мне священника. Священника, который пахнет карри, священника с желтыми от куркумы ногтями, который жует гвоздику вместо жвачки. Лу — один из тех йогов, которые наверняка пользуются скребком для языка. По-моему, скребки для языка — это отвратительно.
При этом Лу не индиец. Кажется, он родился и вырос в Коннектикуте. По йога-студии ходит легенда, согласно которой в конце шестидесятых Лу стал хиппи, отрастил волосы и обрядился в восточноиндийские балахоны, напоминающие длинные бабушкины ночнушки. По количеству употребляемых галлюцинногенов он мог бы составить конкуренцию Тимоти Лири [2] , а когда с наркотиками было покончено, в течение четырех лет сидел только на фруктовых соках.
2
Американский писатель, психолог, участник кампании по исследованиям психоделических препаратов. — Примеч. ред.
Когда я впервые пришла на занятие, он посмотрел прямо на меня и сказал:
— Люди, если вы пришли заниматься йогой так же, как занимались аэробикой в восьмидесятые, пожалуйста, уйдите. Йога — не аэробика. Это духовная практика. Когда я увижу, что вы практикуете по-настоящему, то стану уделять вам больше внимания.
С тех пор я на его классы старалась не попадать. Но теперь придется наблюдать его целыми днями. Кошмар.
Когда я в прошлый раз была в Нью-Йорке — около года тому назад, — то сидела и курила в «Старбаксе» — и вдруг услышала, как у входа в соседний йога-клуб разговаривают две девушки. Они, по сути, перемывали косточки третьей, но делали это йогично. То есть их сплетни якобы предназначались для того, чтобы выразить тревогу о ближнем, а не облить его грязью. Они обсуждали какую-то девушку, с которой вместе учились на курсе подготовки преподавателей. Обе говорили мягкими голосами, растягивая гласные и делая их кругленькими, как груди богини Лакшми. Видимо, их сокурсница совершила какой-то недопустимый проступок, потому что разговор выглядел примерно так:
— Февер просто не понимает.
— Угу. Она просто ничего не понимает. Бедняжка Февер.
— Она даже не замечает, что ведет себя совершенно неправильно.
— Мне так ее жаль. Она просто ничего не видит вокруг себя.
— Точно. Просто поверить невозможно, что ей кажется, будто она что-то видит. Мда… А ведь она совсем ничего не видит.
— Да, совсем.
— Может, она еще молода? Понимаешь, о чем я? Но меня другое беспокоит — что она ведет себя так, будто все видит.
— Точно. А теперь еще и мы из-за нее расстроились. Получается, что она загрязняет пространство. Помнишь, что Гуруджи сказал? Она не понимает суть самтоши [3] .
3
Довольство существующим, тем, что есть. — Примеч. ред.
— До того, как она сегодня пришла, я пребывала в такой благости.
— В полной благости. Я тоже.
— Точно.
И дальше в таком же духе.
Сначала мне стало просто смешно. Я вернулась в Сиэтл, и мы с моей сестрой Джилл еще несколько месяцев потешались над той историей. Когда я призналась, что еду в Индонезию на йога-семинар, она сказала, что если я там превращусь в одну из этих принцесс, которых раздувает от собственной йогической благостности, то она привяжет меня к стулу и будет насильно кормить бифштексами, поить пивасиком и заставлять докуривать бычки, пока я опять не стану нормальным человеком. «Я тебя не брошу», — пообещала она. Обожаю свою сестренку.
Но с той минуты, как авиабилет оказался у меня в руках, эти две йогини занимают все мои мысли. Не знаю даже, чего я больше боюсь — того, что стану такой, как они, или того, что отправляюсь туда, где меня будут окружать такие же, как они. Ведь я воспринимаю свою поездку как йога-отпуск, но на самом-то деле это курс подготовки преподавателей. А я бы предпочла отпуск.
Когда я планировала отправиться на Бали одновременно с переездом Джоны в Нью-Йорк, мне это казалось хорошей идеей. Нам нужна передышка, думала я. Мы уже несколько месяцев ругались почти каждый день. Но теперь, когда близится день отъезда, он вдруг стал таким милым и внимательным. Сидит подолгу в баре, ждет, пока я закончу работу, чтобы вместе пойти домой. Как будто осознание того, что наша жизнь в Сиэтле подошла к концу, вдохнуло новые силы в наши отношения.
Я собираю вещи очень медленно и сегодня в присутствии Джоны упаковывала косметичку. Я уже три года не могу израсходовать крем для загара — под свинцовым небом Сиэтла в нем так редко возникает надобность — и положила было его в сумку, но потом задумалась.
— Крем для загара может испортиться? — спросила я Джону. Тот озадаченно взглянул на меня, а потом поднялся с футона и взял флакончик у меня из рук. — Он у меня уже сто лет лежит.
Он взял флакон, отвинтил крышку и выдавил немного крема на палец. Затем, быстро взглянув на меня, чтобы удостовериться, что я смотрю, слизал крем и почмокал губами, как будто пробовал масло.