Йошкин дом
Шрифт:
И тихонечко скажу себе «спасибо».
Я лежу себе в траве среди деревьев—Мне печально, мне удобно, мне спокойно.
Я иду себе домой, позвав собаку, — Мне довольно, мне удачно, мне спокойно.
Я сижу себе в гостиной после чая—Мне уютно, мне печально, мне спокойно.
Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри,
А то что это это за имя — Незнакомец?
ИЗВРАЩЕНИЙ НЕ БЫВАЕТ. Онанист
«Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри» — мурлычу я из окна автобуса сам себе под нос и еду, еду. «Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри». Странная песенка. Детская. Но зато точно про меня. Не помню, где я ее слышал, наверное, слышал где—то. Там еще дальше вроде бы даже какой—то сюжет, но я не запомнил слов, мне запомнилась
Головы деревьев в непогоду похожи на растрепанные женские волосы, ласкаемые ветром. Вы никогда не замечали, что головы деревьев, гнущихся под ветром, похожи на растрепанные и яростно ласкаемые ветром женские волосы? Я еду в автобусе по улице засаженной с двух сторон то ли ивами, то ли липами, в общем, какие—то длинные ветви, длинные—длинные и ветер изо всех сил треплет их сильным дыханьем. Я смотрю на склоняющиеся ко мне головы растрепанных деревьев и думаю о том, что по улице идет девушка в ярко—красной куртке.
По улице идет девушка в ярко—красной куртке. Куртка переливается красным цветом, она не просто красная, а какая—то нахально красная, вызывающе—красная, очень красная, краснее всего на этой улице. Я еду в автобусе, надо мной и автобусом изо всех сил гнут лохматые головы зеленые ивы, а может быть, липы, их зеленые волосы развеваются ветром, а по улице идет девушка в ярко—красной куртке. Я смотрю на девушку и не могу перестать смотреть. Автобус едет небыстро, а девушка идет изо всех сил, она спешит, и поэтому ярко—красная куртка спешит среди зеленых волос деревьев одновременно с моим автобусом — я смотрю на девушку и понимаю, что она — это я.
Она — это я, потому что для меня это единственный способ не расставаться с ней сейчас навсегда. Если она — это не я, значит, мы сейчас разминемся, она уйдет, исчезнет среди деревьев и ее ярко—красная куртка достанется вовсе не мне. На это я пойти не могу, а у меня меня никогда не было такой красной куртки. У меня меня никогда не было такой красной куртки, а у нее — есть, поэтому она — это я. «Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри» — напеваю я себе под нос и спешу, в своей красной куртке вниз по улице вдоль деревьев. Куда я иду?
Куда я иду, напевая в своей красной куртке? Ну куда? К мужику, конечно, куда еще ходят в таких красных куртках. Я иду к мужику и предвкушаю, как сейчас закачу ему скандал. Почему? А разве нужна причина? На мне надета ярко—красная куртка, и в руке у меня сумка, которой я размахиваю, как флагом «Веселый Роджер». Сейчас я ворвусь к моему мужику и закачу ему скандал. Потому, например, что вчера он сообщил мне, что работает допоздна, а тем временем моя подруга видела его в кино. С бабой. Да—да, в кино. Да—да, с бабой. Я одеваю ярко—красную куртку и иду напевая.
Зеленые волосы деревьев гнутся и плещутся, я иду вниз по зеленой улице, иду, иду и наконец, дохожу. В дверь не звоню, у меня ключ, поднимаюсь по лестнице, от второй двери тоже ключ, отпираю, звук плещущейся воды, отлично, он в ванной, сейчас мы ему устроим, я снимаю свою ярко—красную куртку, кидаю ее на кресло, кидаю себя на другое кресло и прислушиваюсь к звуку бегущей воды. На улице холодно, а шла я долго, поэтому мне бы сейчас очень хотелось принять горячий душ, знаете, как это приятно — горячий душ на холодное с улицы тело, ужасно нравится. Но душ занят. В душе — мой мужик, тот, к которому я пришла, он плещется там в душе под горячей водой и думает, что он — это он, но я—то знаю, что он — это я. Я замерзла, и мне хочется быстро под воду, а он там, под водой, и поэтому он — это я. «Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри», — напеваю я негромко, изо всех сил намыливая мочалкой подмышки. Я стою под горячим душем и млею, потому что я недавно проснулся, а нет ничего лучше, когда ты недавно проснулся, чем горячий душ.
«Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри», — пою под душем, намыливая мочалкой коленки. Вообще—то у меня нет слуха, у моей девушки есть, а у меня — нет, я почти глухой в музыкальном смысле слова, я тетерев я глухарь, я пою только в ванной и только самому себе. Но самому себе можно, никто же не слышит. Если бы
Настроение у меня как раз не очень, потому что вчера я ходил в кино с потрясающей женщиной. Потрясающей, убийственной, самой великолепной из всех. Сегодня с утра женщина позвонила и сказала, что больше не будет со мной встречаться. На вопрос, а почему, собственно, она ответила, хихикнув противно, что муж против. Здравствуйте, пожалуйста. Муж против. А я и не знал, что у нас есть муж. Но муж у нас есть, поэтому мы больше встречаться не будем. А мне это совсем не подходит, потому что когда мы были вчера в кино, нас видела одна идиотка, подруга моей девушки, и, конечно, все давно ей рассказала. Я уже вчера понял, что теперь она все ей расскажет, и подумал: «Ай, плевать!», потому что со мной была самая великолепная женщина в мире и мне было не до моей девушки. Но с утра моя самая великолепная женщина в мире позвонила и сказала, что больше не будет со мной встречаться, а моя девушка наверняка все и скоро притащиться устраивать мне скандал, хотя, видит бог, я ненавижу скандалы.
Я ненавижу скандалы, поэтому я стою и стою под душем, и никуда не иду, и никому не звоню, и понятия не имею о том, что в одном из моих кресел тем временем уже давно сижу я, моя девушка, сижу, кипя от злости и думая, что же я мне, негодяю, сделаю, когда я, паразит, выйду из душа и застану в своем доме меня, кипящую от злости и снявшую красную куртку.
Я ненавижу скандалы, поэтому я напеваю себе под нос, напеваю и мылюсь, и думаю все—таки не о девушке из красной куртки, а о самой прекрасной женщине в мире, которая сидит сейчас, тихая, в своем доме, красит ногти изумрудно—зеленым лаком и никаких забот, безусловно, не знает, потому что она — это я, конечно же, я. Я устал, и мне нудно стоять под душем и ждать скандала, куда интересней сидеть себе дома и красить ногти изумрудно—зеленым лаком, куда, куда интересней, потому—то она — это я. «Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри», — напеваю я, покрывая ногти изумрудно—зеленым лаком, мне легко и спокойно сидеть себе дома, слегка напевая.
«Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри», — думаю я про себя, покрывая ногти зеленым лаком, что за странная шутка — зеленым лаком — говорит мне муж, ничего, конечно же, не понимая. У меня вчера был забавнейший, изумительный адюльтер, хотя ни до чего, конечно же, не дошло, мы просто ходили в кино. В кино мы ходили со мной, ну а с кем же еще, и я безумно понравилась мне, потому что как раз такой человек, как я, мне и нужен. И плевать, что у меня давно есть девушка — я, плевать абсолютно, потому что разве можно сравнить меня со мной, я ведь в тысячу раз прекрасней, и я это понимаю, гляжу на меня и понимаю, что я в тысячу раз прекрасней меня, даром что муж. У меня есть есть муж, да. Отчего же не быть.
У меня есть муж, безусловно. И ему хорошо спокойно со мной, потому что я ни за что на свете ему не изменю, невозможно. Я могу десять раз походить по кино с кем угодно, пусть даже со мной; я могу осознать, что со мной мне гораздо лучше, чем с кем бы то ни было кроме меня; я могу погулять, а могу и поговорить, но в конечном итоге всегда возвращаюсь домой. Домой, где у старого кресла отломана старая ножка и подложена старая книжка — я сажусь в это кресло и жду когда же вернется мой муж. Он вернется, вернется скоро, его нет дома, но он скоро вернется, и я даже знаю какие, потому что мой муж — это, конечно же, я. «Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри», — напевает мой муж, возвращаясь домой в неочень полном автобусе, который вот ровно сейчас проезжает по шумной зеленой улице, где по—зимнему сильный ветер треплет лохматые нежные кроны. «Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри», — мурлычу я из окна автобуса, сам себе под нос и еду, еду. Я еду к самой прекрасной женщине в мире — ко мне, и мне нет дела, что из—за меня только вот—вот поссоримся мы со мной и, может быть, разойдемся. Я точно знаю, что ни до чего мне нет дела, ни до чего, ведь меня жду я в теплом кресле, жадная, жду, улыбаясь, чтобы кинуться мне на шею, ведь никто никто на свете не поймет меня лучше меня.