Йошкин дом
Шрифт:
И вот тогда потом сразу гольфы, такое счастье, и май, и Девятое даже мая, и один день можно, наверное, не бояться войны, потому что когда парад на Красной площади и отовсюду видно, какая у нас сильная армия, то вряд ли кто—нибудь именно в этот день будет ядерную бомбу на нас кидать. Майя сидит на балконе и сама себя успокаивает, и в руках у нее новые гольфы, потому что на ноги она их пока не надела, сидит босиком, солнце, тепло, и скорее всего сегодня не кинут никакую бомбу, потому что все знают, что это мы победили фашистов почти сорок лет назад, а значит, и всех остальных мы тоже победим, если они на нас что—нибудь кинут, поэтому они и не кинут, дураки они, что ли. Оттого, что «они», наверное, не дураки и войны сегодня, судя по всему, не будет, Майе вдруг делается легко. Хочется куда—нибудь бежать и что—нибудь делать, хочется тут же надеть новые гольфы, Майя наденет их вечером, будет салют и праздничный вечер в школе, а до тех пор пойти некуда, занятий нет, в классе все заняты подготовкой к вечеру, а ей там не нашлось никакого дела, поэтому новые гольфы некуда пока надевать; Майя, это мама кричит из коридора, Майя, к тебе пришли.
Потому что девочки вдруг подумали, понимаешь, Майя, что это нехорошо, что с тобой никто не дружит, это несправедливо, и давай поэтому мы теперь
Майя хочет. Она хочет и смотрит на высоко поднятое от нее длинное лицо большеглазой Лены, и на круглое, в веснушках, лицо спокойной Любы, и на серого цвета волосы Насти и ее маленькие глаза. Настя Майе совсем не нравится: она похожа на мышь и вечно не смеется, а только когда смеется кто—то другой, и это она в прошлом году выудила у Майи из парты ту тетрадку с картинками, а еще она щиплется больно, если случайно проходит мимо. Майе совсем не нравится Настя с мышиными волосами, озабоченной тоще мордочкой и острым носом, но Майе очень нравится Лена, высокая Лена с большими глазами, и тихая добрая Люба, они очень дружат — Лена и Люба, они вечно вместе, и им все время весело, неужели и у Майи может быть так? Ей уже неважно, что рядом Настя, пусть будет и Настя, может быть, она тоже хорошая, как Майя, ведь вот Майя хорошая, а до сегодняшнего дня об этом не знал, а сегодня, Майя, мы ходим по квартирам микрорайона, это у нас пионерское поручение — ходить по квартирам микрорайона, мы зовем всех жильцов нашего микрорайона к нам в школу на праздничный концерт. Надо все квартиры обойти и позвать, нам досталось три восьмиэтажки, если кого—то не будет дома, надо подсунуть приглашение под дверь, вот, Майя, видишь, у нас приглашения есть, мы сами сделали и как раз сейчас идем ходить, хочешь с нами?
Майя хочет. Она кивает без слов, потому что в горле, наверное, опять противный комок, и, если заговорить, получится только пискнуть, и все снова будут смеяться, а так получается нормально, кивнула и все, как будто о простом деле договорились, мол, Майя, хочешь с нами, ну хочу, мелочь какая, подружки зашли, с собой позвали, у других такое бывает каждый день. Они же не обязаны знать, что у Майи такого не бывает, это мама знает и смотрит на Маню с беспокойством, смотрит, но молчит, а что тут скажешь. Майя торопливо надевает пионерскую форму и новые белые синтетические гольфы, натягивая их как можно выше, чтобы ноги казались белыми и прозрачными одновременно.
И потом они ходят так по квартирам: Лена, Люба, Настя и Майя, и Майя со всеми, как будто все нормально, как будто так и должно себе быть, и ни один жилец из тех, кто открывает им дверь, не спрашивает: а что это с вами делает Майя, почему это вы ее взяли, вы же никогда ее не берете с собой; никто не спрашивает, и Майя тоже перестает ощущать, почему это ее взяли, жильцы на нее смотрят нормально, не отличают от остальных, на ней еще и новые красивые гольфы, да, и одна бабушка дает им пирожки с повидлом, по пирожку на каждого, и Майе тоже дает, и это тоже как будто нормально — вот так взять и Майе дать пирожок. И ни Лена, ни Люба, ни даже Настя не говорят «а ей не давайте» — они берут каждая свой пирожок, и Майя тоже берет и есть почему бы ей в компании с девочками не съесть пирожок, они забираются на самый последний этаж, где уже нет никаких квартир, а только дверь на чердак, но она заперта, они туда забираются, и жуют свои пирожки, и пьют какую—то воду, там, оказывается, есть кран, и вот они там сидят, и пьют, и смеются, и Майя с ними смеется тоже, и все это так, будто всегда так было и быть должно. Пирожки липкие, и повидло течет по пальцам, смешно.
Потом им остаются всего три этажа, самые последние три этажа, которые нужно обойти и в каждую открывшуюся дверь сказать: «Здравствуйте, мы приглашаем вас сегодня в семь на праздничный вечер», а потом спросят «Где это?», — тогда нужно сказать «В школе»; все знают, в какой школе, потому что школа в микрорайоне одна, и тогда человек обычно говорит «Спасибо, придем» или «Мы не можем, но все равно спасибо», и тогда нужно сказать «до свиданья» и уходить. А если никто не откроет, нужно подсунуть под дверь приглашение, там на картонке нарисованы букет цветов и костер и написана большая цифра «девять», а пониже — красивым почерком отличницы Любы — то же самое, насчет «приглашаем в семь на праздничный вечер». Подсунуть картонку легко, ходить по квартирам тоже нетрудно, люди обычно открывают с улыбкой, конфеты предлагают, чай, вот только был один, который стал по—дурацки ругаться и говорить всякие плохие слова и даже замахнулся на девочек кулаком, но он, наверное, был пьяный, и они убежали от него на другой этаж, и было страшно, что он их догонит, но он не догнал и тогда стало смешно, и они долго смеялись на чьем—то чужом этаже над этим дурацким дядькой, который орет его скоро, наверное, милиция заберет. Смешно.
И Майя сначала смеется вместе со всеми, но потом начинает смеяться тише и и какой—то момент смеяться вообще перестает, потому что ей уже не смешно, потому что ей ужасно, просто ужасно—ужасно хочется в туалет. И уже давно. Но Майя молчала, потому что в туалет попроситься стыдно. Иначе бы она не молчала, а просто сказала бы тихо, например «Я хочу в туалет» или еще как—нибудь, и в любую квартиру, наверное, можно было бы зайти, но ей это в голову не пришло, потому что сказать вслух про туалет рядом с теми девочками, которые вот только—только приняли ее в свою компанию, она ну никак не могла. Она вообще застенчивая была на эти темы с стеснялась, не могла, как некоторые, сказать, мол, мне пописать надо срочно, и при всех убежать или даже просто выйти в середине урока — не могла, совсем. Ей казалось что, если она про это при всех скажет, это такой стыд будет что, в общем, ей и в голову не могло прийти такое сказать. В школе она в туалет ходила только на переменках, а по возможности — вообще лучше бы только дома, это не всегда получается, к сожалению, а туалет в школе общий, без дверей, ну то есть для девочек и мальчиков, конечно, раздельно и с дверью, но вот за этой дверью — общий и без дверей, Майя так не может, но ей пришлось, потому что а как же, но вот говорить про то, куда ей нужно в этом смысле, она так и не научилась за все это время. И поэтому она ходит с девочками и ходит, и старается делать вид, что ей все нормально и все нравиться, и коленки сжимает по возможности тесно, от квартиры к квартире там же недалеко ходить, вот еще два этажа осталось, вот остался один
А Майя ходит и ходит и думает только о том, как дожить до того момента, когда можно будет добежать до школы и заскочить там в туалет, ей уже в жизни не нужно, кроме этого лысо—кафельного школьного туалета, никаких друзей, никаких праздничных вечеров, ничего. Ей нужно успеть добежать, до дома уже далеко, а школа рядом, нужно успеть добежать, и чтобы никто ничего не заметил, остальное неважно. Лена смотрит с непониманием, Люба не обращает внимания, а Настя глядит на Майю, как будто Майя что—то скрывает, но так ведь и есть, скрывает, и никак нельзя не скрывать, только бы дотерпеть, господи, только бы дотерпеть. И Майя сжимает ноги и ходит, покачиваясь, тихонько—тихонько, и наконец остаются три квартиры, и уже можно надеяться, что удалось.
Но в первой квартире никого нет, и нужно подсовывать картонку, и выясняется, что картонки кончились, и Лена начинает кричать на Настю, что вот опять она взяла недостаточно картонок, просили же, а Настя тоже в ответ что—то кричит, что—то насчет того, что если Лена такая умная, то вот и брала бы сама эта картонки, и вообще они уже четыре часа уже ходят, какая разница, одна квартира. И они кричат друг на друга, а Майя тихо стоит в сторонке, и Люба стоит, но Люба просто стоит, а Майя стоит непросто, ей нелегко стоять, лучше бы уж ходить, она стоит ровненько—ровненько, как по струнке и боится шевельнуться, потому что она уже терпит ужасно долго и чувствует, что не дотерпит, а этаж — восьмой, и куда отсюда деваться, но вот Лена заканчивает кричать на Настю, и они звонят во вторую оставшуюся квартиру, и там им открывает какой—то мужик и говорит, что все на даче, а он никуда не пойдет, и Майя начинает надеяться, что, может, и в последней квартире тоже никого не будет и можно будет сбежать бегом по лестнице, не дожидаясь лифта, но в последней квартире им открывает какая—то глухая, но ласковая старушка. Она никак не может понять, что девочкам надо и для чего они позвонили к ней в квартиру, и вдруг видит Майю, а Майя стоит за спинами всех, но старушка вдруг говорит: «Ой, какая ты беленькая» — и вытягивает Майю перед собой, на коврик такой перед дверью, и начинает расспрашивать, какой они класс и еще о разном, и Майя понимает, что все, что больше она не может, и попроситься ей не приходит в голову, это же стыдно, это невозможно, ужасно стыдно, и ласковая старушка лопочет что—то невнятное, и у Майи начинают дрожать ноги и подламываются чуть—чуть, и все, и теплое желтоватое бежит из—под Майиной юбки, протекает по новым синтетическим гольфам и растекается в лужицу на полу. Прямо перед старушкой, прямо на ее коврике, на полу.
И тут Настя дергает Майю за рукав, Майя ничего не соображает, ей только понятно, что конкретно в этом месте и времени ее жизни ей бы лучше всего умереть. Поэтому она плохо понимает, что теперь делать, и Настя с Любой тащат ее куда—то наверх, к чердаку, от старушки и лужицы на полу, а вежливая красивая Лена остается сказать старушке какие—то там слова, хотя какие там скажешь слова, все понятно и так. А потом Настя, Люба и Лена окружают Майю в закутке между чужими квартирами и спрашивают ее, что же это с нею случилось, они сами немного в шоке, Настя, Люба и Лена, поэтому не нападают и ничего плохого Майе не говорят, Настя спрашивает: «Ты больная, это такая болезнь, да, называется недержание, я читала, у тебя такая болезнь?» А Майя молчит, потому что не может решить, что хуже: сказать, что да, у нее такая болезнь, которой на самом деле нет и которая ужасно стыдная, или сказать правду, что нет никакой болезни, а это значит, что она просто взяла и описалась у чужих дверей как последняя идиотка и теперь не будет у нее никакой дружбы с Леной и Любой и вообще ничего хорошего в жизни не будет. Майя не плачет, она толком не чувствует ничего, но как жить дальше, она как—то совсем не знает, и поэтому девочки, Лена, Люба и Настя, становятся вдруг абсолютно ненужными и совершенно чужими, потому что рядом с тем, что случилось, потеря Лены, Любы и Насти — даже потеря Лены, Любы и Насти — это, в общем, неважно. Майе понятно, что завтра о ней и о том, что случилось, будет знать весь класс, это ясно как божий день, как пять копеек, как кленовый лист, Лена, Люба и Настя, в общем, этого и не скрывают, всем понятно, что завтра весь класс все узнает, это и есть причина из—за которой Майе уже неважно, как они будут дальше к ней относится, потому что ясно уже, что не будет в ее жизни никакого «дальше». И она отстраняет девочек рукой, просто берет и отстраняет, как будто имеет на это право, и они признают это право, потому что должны же быть какие—то права у человека, с которым только чт0 случился самый страшный позор в его жизни. И она спускается по ступенькам, восьмой этаж, спускаться долго, но она спускается, и на ней мокрые желтоватые с одной стороны и бело—прозрачные с другой бывшие новые гольфы, и всем на улице и в мире, конечно, понятно, почему они желтоватые, но это Майе уже неинтересно, просто неинтересно, и она доходит до дома и сидит там неизвестно сколько, можно сказать — всегда, теперь—то уже — всегда, и снимает там эти мокрые гольфы, и скатывает в рулетики желтоватого цвета, и пихает куда—то за шкаф, ей понятно, что никогда на свете она их оттуда не вынет.
Но ведь будет война, неожиданно понимает Майя. будет ядерная война, и все погибнут и, значит то, что со мной случилось, забудется, ведь будут дела поважней. Если через пять мину г начнется бомбардировка, то Лена, Люба и Настя, наверное, забудут, что случилось с Майей, и весь мир погибнет, и будет уже неважно, что за шкафом валяются бывшие новые гольфы, и что они мокрые, и почему. И какое—то время Майя наслаждается этой мыслью — и тем, что будет война и тем, что тогда она снова сможет считаться живой, хотя мир и погибнет, но потом ей становится ужасно жалко весь этот мир и маму, и Тетитаню, и даже Лену, Настю и Любу, и она решает, что пусть уж лучше войны не будет.