Йошкин дом
Шрифт:
— Кот иди ко мне, — велю я Нике, пытаясь притянуть ее поближе, но Ника смеется и выскальзывает. А я встаю, сыплю в красную миску корм и иду к Евдокии. Она лежит, заняв почти все освободившееся после меня и Ники место.
— Кот, — сообщаю я ей, — ты — избалованное хвостатое хамство. Евдокия молчит. Она какая—то грустная стала в последнее время, даже ругается реже. Сдает. Я беру ее под жемчужно—серое пузо и несу, направляясь на кухню. И тут она резко вырывается у меня из рук, спрыгивает на пол и без объявления войны обзывает меня козлом. Странно.
— Кот, —
Евдокия, не вступая в разговоры, лезет под диван. Ругаться вот так с ходу, без самой маленькой, но все же причины — такого не бывает даже с ней. Беспокоюсь. Ложусь на пол, шарю под диваном, натыкаюсь на меховое рычащее тело и за переднюю лапу извлекаю его наружу. Игнорирую возражения, беру на руки. Глажу по спинке. Урчит. Провожу рукой по животу — дергается. Поднимаю повыше и обнаруживаю прямо посередине нежного пуза какой—то страшного вида пузырь, вздувшийся и текущий. Еще несколько часов назад его не было. На моей руке гной, а Евдокия при попытке получше рассмотреть, что это у нее там, орет «насилуют!» и вырывается когтями. Кошке восемнадцать лет. Кажется, мы допрыгались.
— Ника, — говорю я, пытаясь говорить спокойно, — Ника, ты извини, хорошая моя. Я знаю, что ночь и что у нас были другие планы. Но мы сейчас повезем этого крокодила в больницу, у нее — посмотри сама что.
Ника смотрит на Евдокию и выходит в коридор. Там она зашнуровывает кроссовки, подтягивает джинсы и проводит щеткой по волосам.
— Готово, — говорит Ника. — Пакуй кота.
Я выпускаю Евдокию из рук и достаю переноску, в которой ее всю жизнь таскают к врачам. Евдокия немедленно поворачивается ко мне спиной и с независимым видом отправляется под диван.
— Кот пошел делать ноги, — комментирует Ника.
— Кота мы сейчас вернем, — сообщаю я ультимативно. Опять лезу под диван, опять нашариваю там лапу. Лапа, между прочим, с когтями. Евдокия негромко рычит, прерываясь время от времени на резкий взмяк.
Меня ее взмяки интересуют мало, я за восемнадцать лет не такое видел. Вынимая из—под дивана, опять смотрю ей на пузо. Пузырь абсолютно жуткий и очень тонкий. А если прорвется по дороге? Я не врач, я не знаю, что из—за этого может быть.
— Вызови такси, — прошу я Нику и запихиваю в переноску сначала саму Евдокию, а следом — ее пышный хвост. Хвост запихиваться не хочет, он высовывается из переноски наружу и реет оттуда как флаг.
— Хвост возьмем? — Интересуюсь я у Евдокии, одновременно пытаясь перехватить рукой предмет разговора.
— Вашу мя—а–ать! — нервн0 отвечает мне Евдокия из переноски и одним движением втягивает хвост внутрь.
Ну вот и умница. Пошли.
Пока мы едем в лифте и выходим из дома, Евдокия мечется по переноске и покрывает нас явным матом. Но как только хлопает дверь подъезда, она затыкается. Что это с ней, удивляется Ника, я думала, она на улице еще больше будет орать.
— Евдокия — очень умная кошка, — объясняю я, затаскивая очень умную кошку в такси, — поэтому она знает когда можно орать, а когда нельзя. Орет она когда еще есть
Ночной город спокоен и темен. в нем почти нет людей и не видно кошек. Такси едет небыстро, но нам и недалеко. Евдокия лежит в переноске, мрачно глядя на мир сквозь сетчатую стенку. Я просовываю ей палец в дырку сетки и чешу ей ухо.
Ветеринарная больница — круглосуточно. С широкой улицы мы сворачиваем в переулок и заходим под узкую арку. Напротив входа в больницу, между больничной дверью и стеной ближайшего забора, — длинный асфальтовый коридор, освещенный лампочкой от больничного входа. Пум, доносятся оттуда упругие звуки, пум, пум, бац, бац, пум.
Присматриваюсь. В летнем тепле и безветрии каменного двора две фигуры в белом играют в бадминтон. Темный угрюмый город, тусклый каменный коридор, вокруг — ни единого человека, и воланчик летает от двух белокрылых ракеток: пум, пум, пум, бац, пум. Воланчик — хороший, с перьями. Туда—сюда, туда—сюда. Пум, пум, пум, бац, пум. Упал. Одна из фигур подняла, подбросила в воздух, ударила ракеткой: бац! Вторая отбила: пум. У первой фигуры по плечам разлетаются длинные—предлинные кудри. У второй фигуры по плечам не разлетается ничего. Нас фигуры не замечают.
— Здравствуйте, — говорю я.
— Здравствуйте, — отвечает мне та фигура, у которой по плечам не разлетается ничего. Фигура приближается, и теперь я вижу, что это доктор, у него белый халат, обширная лысина и ироническая улыбка. На халате у доктора табличка с фамилией и первой буквой имени — буквой «И». Игорь, машинально думаю я, скорее всего Игорь. Вряд ли Иван.
— У вас кто? — интересуется доктор Игорь, который вряд ли Иван, заходя в клинику и кидая на столик ракетку от бадминтона.
— Мя! — заявляет Евдокия из переноски.
— У нас какой—то пузырь на пузе, — объясняю я.
— Понятно, — говорит доктор и идет мыть руки.
Помыв, приглашает нас в кабинет. Я ставлю переноску с Евдокией на операционный стол, над которым доктор сразу включает яркие лампы.
— Вынимайте, — говорит доктор и зовет свою партнершу по бадминтону, — иди сюда. Только надень перчатки.
Я вынимаю Евдокию из переноски и ставлю на стол.
— Ой, какой кисусик, — умильно говорит партнерша. А как его зовут?
Любительнице ночного бадминтона лет семнадцать, не больше. На ней ладно сшитый белый костюмчик, и по плечам спускаются длинные локоны ядовитого рыжего цвета. Ресницы мохнатые от черной туши, а вот глаза красивые — морской волны. Когда родилась Евдокия, этой крали еще и на свете не было, зачем—то думаю я.
— Ее зовут Евдокия, — отвечаю вслух.
— Евдоки—и–и—я? — тянет краля и подходит вплотную к столу, на котором нервно осматривается кот. — Значит, Дуня, да? Дуня, Дунечка, Дуся…
— Сама ты Дуня, — вежливо произносит интеллигентная Ника, глядя, как доктор, проходя мимо крали, не глядя гладит ее по бедру.