Йошкин дом
Шрифт:
Бабушка уходила. Уходила спокойно и сосредоточенно, как уходит очень старый и очень мудрый человек. Внучка Ася и её муж, Лёва и Дина, любимые, но такие уже далёкие, еще какие—то друзья, какие—то звонки, какие—то письма — не нужно. Её земная дорога кончилась, и там, впереди, её ждал Марк. Все два года тихой и, временами, даже счастливой жизни в Израиле, Юля писала ему письма. За шестьдесят три года жизни с мужем она так привыкла обсуждать с ним все события своей жизни, что остановиться не смогла и не захотела. Теперь, уходя, она изредка открывала глаза, и видела перед собой внучку Асю, сидящую рядом с её кроватью. «Не то», чётко отмечало сознание, и Юля плыла себе дальше.
Да — там, куда она шла, её ждали. Её ждала Светка, рыжая, весёлая и молодая, ждала Рахиль со строгими «перевёрнутыми» глазами,
Там, куда она шла, был Марк. Юля ощущала это всем своим существом, она, собственно, даже не отвлекалась от этого главного на данный момент ощущения. Она знала, что её жизнь пройдена, и пройдена, судя по всему, хорошо. Но хорошо или плохо — вопрос тоже, в общем, неважный, на него можно ответить и позже, а сейчас нужно сосредоточиться и уйти. Оказалось, что это очень непросто — уйти. Непросто потому, что многое держит: Ася и её слёзы, Дина с Лёвой и их печаль, медсёстры с процедурами, врач с обходом, не нужно, не нужно, оставьте. Юля хотела уйти без болей, но уйти без болей не получилось. Временами ей казалось, что физические боли и есть та тяжесть, с которой она уходит и которую ей нужно преодолеть. Юля молча лежала и тихо переживала боли. Асеньку она в какой—то момент сумела уговорить не ночевать в больнице: ей было понятно, что пока внучка сидит и нервно дышит над ухом, уйти будет совсем тяжело. Боли одолевали телом, мысли путались, было важно не сбиться. Уходить тяжело, но необходимо. По—настоящему уходящему никто не нужен, в этом — его сила и слабость, потому что ему никто уже не поможет. Уйти надо самостоятельно, иначе останется ощущение невыполненного дела. Больше всего на свете Юля ненавидела невыполненные дела.
За букет душистых роз, помнила Ася, нищий отдал три реала. И красавице поднёс, что его поцеловала. «Светочка, только черненькая», уехала домой ночевать. Дома она вдоволь напилась горячего чая и заснула неровным сном, чтобы в нём хотя бы на ночь отвлечься от мыслей о том, что вот—вот должно было произойти. «Мама вернулась!!!», громко кричала Светка, когда Юля, усталая, приходила домой с работы. Мама вернулась, подумала Юля и в последний тяжело вздохнула. Вернулась мама. Лица смешались, рыжие Светкины кудри переплелись с медными волнами Дины, мелькнул и пропал внимательный Лёва, нахмурился Марк, взахлёб над ухом заплакала Асенька — или это маленькая Светка? — и тихо—тихо, над всеми, ни на кого не глядя и в то же время глядя на всех, возникла Рахиль.
Мама вернулась, не надо плакать, сказала она, обнимая за плечи лежащую Юлю и стоящую Светку. Юля обрадовалась, что их опять теперь трое, в последний раз подумала про оставшихся вдвоём Асю с Диной и, внезапно успокоившись чем—то, наконец оставила без себя всё то, чему она больше совсем не принадлежала.
А через год после Юлиной смерти у Аси родится дочка. И Ася назовёт её ивритским именем Зоар — Свет.
СТРАДАЙ, ДУША МОЯ, СТРАДАЙ
Долгий вечер дороги домой начался странно. Под проливным дождём я стояла на тремпиаде… Нет, не так. Я стояла на развилке, где ловятся попутки в наше поселение, под проливным дождём… Нет, опять не так. Стоя на тремпиаде под проливным дождём где ловятся попутки в наше поселение… Фу. Проливной дождь и я стояли на тремпиаде? Тремпиада стояла между мной и проливным дождём? Мы с тремпиадой переживали дождь? О. Да.
Мы с тремпиадой переживали дождь. Тремпиада — это такая бетонная коробочка типа российских автобусных остановок, вот она и была моей соседкой в переживании дождя. Дождь был сильный и радостный, он весело лупил по моей капюшонной голове, по бетонным стенкам коробочки тремпиады и по черному мокрому асфальту вокруг. Этот черный блестящий асфальт был везде: под ногами, над головой (только истыканный звёздочками, а так — такой же), по бокам в виде мокрых же стенок моего капюшона. Дождь был явным оптимистом, но мы с тремпиадой правда очень переживали — нам было темно, холодно и неуютно. Переживали мы каждая по—своему: я натянула капюшон чуть ли не на нос и съежилась в позу «эмбрион на ножке», а тремпиада размокла и потекла. По её серым стенкам капало, а с того, что раньше было потолком, просто лило. Я поёжилась и вышла на открытый воздух. Предательница, простуженно сказала тремпиада. Сама такая, сказала я. Ты бетонная, а я живая, мне дышать надо, я не умею под водой. На открытом воздухе хоть весело — вон, смотри, человек идёт.
Человек действительно шёл. Человек оказался молодым, причём весьма — с виду лет восемнадцати, тоже мокрый и тоже радостный, как дождь. Человека просто распирало от всего сразу: от свежего и сильного дождя, от радости жизни как таковой, к тому же — от присутствия живой души на тремпиаде. Человек восторженно изучил пушистыми от мокрых ресниц глазами мою размокшую персону и радостно, с полоборота, начал ко мне клеиться. Боюсь, что в темноте и мелькании дождя он просто не разглядел, что имеет дело не с миниатюрной ровесницей (я была ему, кажется, где—то до подмышек), а с — ну, пусть не солидной и не очень уж взрослой, но дамой. Дамой, дамой, дамой, я сказала!
В иврите не существует обращения на «вы» — это придаёт эдакую нагловатую фамильярность любому диалогу — и не всегда понятно, идёт она от стиля языка или от сути разговора. А откуда ты едешь? а ты в какой школе учишься? а тебе не холодно? а ты часто так поздно? а ты не боишься одна? а где ты живёшь? — спрашивал меня молодой до неприличия человек, и подмигивал. Как, там же, где и я, в том же поселении, и я ДО СИХ ПОР тебя не знаю? Как я мог тебя не знать, я всех у нас знаю, я бы обязательно тебя запомнил, если бы хоть раз увидел, ты, наверное, недавно у нас живёшь?
Ох уж эти дети поселенцев, уроженцы Иудейских гор, всю территорию вокруг считающие лично своей и всех людей — соседями, ох уж эти местные наши дети, поселению двадцать лет, и самым старшим из его уроженцев — девятнадцать, эти всеобщие любимцы, вечно улыбающиеся, ходящие из одного дома в другой дом, как в детстве — с одних колен на другие колени, знающие всех и вся, прижимающиеся к чужим как к своим, ибо свои — все… Как мне объяснить тебе, весёлый мальчик, что для меня нормально — жить в одном месте семь лет и до сих пор не знать всех соседей в округе пяти километров, что я уже очень давно не учусь в школе, что я — такая вся из себя взрослая и солидная, что я тебе если не в матери, то уж по крайней мере в тёти…
Ничего этого я объяснять не стала. Проливной дождь уютно заглушал все мои ответы, впрочем, они никому не были нужны. У мальчика оказался — о чудо! — зонт, и вот уже мы стояли под ним, как два гнома под грибом, и он учил меня распознавать приближающиеся автомобили: «вот видишь, та машина — арабская, у неё одна фара горит тускло, и эта — тоже арабская, у неё мотор шумит очень с натугой, ты понимаешь, о чем я? у наших моторы так не шумят, никогда не садись в машину с таким мотором, даже если она случайно и не арабская, все равно ей до поселения не доехать, встанет где—нибудь по дороге, у нас же горы, никогда не садись в такую, ты поняла?» Я кивала. Поток вопросов и сведений не иссякал, глаза глядели на меня всё так же восторженно, юноша явно радовался случаю покрасоваться перед понравившейся старшеклассницей. В какой—то момент подъехала неарабская машина, в ней обнаружились четверо бородатых религиозных людей, все — довольно объёмные и все, как один — друзья моего нового приятеля. Он тут же полез к ним здороваться и весело целовался по всеми ними по скоростному методу, потом по тому же скоростному методу впихнул меня пятой в их машину, махнул нам всем рукой, давая, видимо, «добро» на выезд, и скрылся под дождём. Последними его ко мне обращёнными словами были «еще встретимся, не пропадай!!». Я искренне понадеялась, что «еще» мы если и встретимся, то снова в темноте. Нет, я не считаю себя старой грымзой, но то, что мне не восемнадцать лет, все—таки некоторым образом очевидно. Пока—пока, благодарно махнула я рукой и втянула живот: в машине было тесно.