Юбилей Данте

Рзаев Анар Расул Оглы

Фейзулла в ответ на его смех натужно улыбнулся, даже хохотнул, однако что делать дальше, он не знал. Как расценить предложение режиссера — всерьез или в шутку? Продолжает Сиявуш репетицию или просто балагурит? Кябирлинский не знал, как ему произнести реплику: так ли, как он произнес ее в начале репетиции, но тогда режиссеру не понравилось, он потребовал сказать по-другому, или так, как режиссер просил еще раньше; или так, как он велел после?.. Или же произнести реплику совсем в иной манере?.. Или, может быть, сказать шутливо?..

«Нет

уж, пусть сам шутит… Еще пошучу на свою голову… Кто знает, как ему угодить?..»

Мобилизовав все свои духовные силы и опыт, он произнес торжественно:

— Вот ночь!.. Вот старик!.. Вот огонь!..

И вздрогнул от гомерического хохота режиссера:

— Браво, Кябирлинский! Молодец! У мужчины слово едино. В итоге три часа репетиции — коту под хвост!

Сиявуш оборвал свой смех, стал серьезным, и тут все вдруг увидели, какой он усталый.

Можно подумать, недавние страстные тирады, пламенные слова, призывы, едкие замечания, несколько неестественная самоуверенность — все это держало его в напряжении, наполняло его, как тело человека наполняет собой одежду, — но вот одежда снята, отброшена в сторону и лежит скомканная, бесформенная, жалкая. Он вяло сказал:

— Хорошо, идите, репетиция окончена.

Из театра Фейзулла и Аликрам вышли вместе.

— Как сегодня разорался наш красавец, а? — усмехнулся Аликрам. — Будто мы не видели до него режиссеров, а? Будто мы не спровадили из нашего театра столько таких, как этот Сиявуш, сколько у нас волос на голове, а?..

— Можно подумать, Аликрам, ты облысел не в молодости, — пошутил Фейзулла.

Однако ни он сам, ни Аликрам не посмеялись этой шутке. Некоторое время они шагали молча. Затем Аликрам спросил:

— Ты не идешь на базар? Фейзулла мотнул головой:

— Нет.

— Что так?..

— Дело у меня.

— Какое дело?

«Аллах всемогущий! Вот дернул меня черт за язык!..» — подумал Фейзулла.

Ему не хотелось говорить Аликраму, что сегодня у него дубляж на киностудии. Знал: Аликрам, услышав об этом, будет завидовать. Однако солгать, сочинить какую-нибудь легенду он не мог. Ему вообще всегда было трудно лгать, изворачиваться. Подводила фантазия. Старые актеры знали эту особенность Фейзуллы и мгновенно выводили его на чистую воду, разоблачали как ребенка.

— Ну, так что у тебя за дело? — допытывался Аликрам.

— Да так, — отмахнулся Фейзулла. Однако Аликрам пристал как смола:

— Нет, ты скажи мне, какое дело?

— Еду на киностудию, дубляж у меня, — признался Фейзулла.

Аликрам покачал головой:

— Послушай, куда ты деваешь столько денег? Где хранишь? Наверно, ни один сундук не вместит.

— Брось шутить, Аликрам. Хорошо, пока. Вот мой автобус.

Автобус остановился так, что задняя дверца оказалась как раз перед ними. Но не открылась. Ибо из передней двери еще сыпались люди, которым водитель автобуса при выходе продавал билеты.

Автобус работал без кондуктора.

Когда

пассажиры вышли, распахнулась задняя дверь, и Фейзулла кое-как протиснулся в переполненный автобус.

— Лучше я буду сидеть голодным, но на дубляж не пойду! — сказал ему вслед Аликрам. — Для настоящего актера дубляж — халтура.

Однако Фейзулла не услышал его слов.

Скорее всего Аликрам говорил это для себя. Его давно уже не приглашали на дубляж.

В автобусе не было свободных мест. Ноги Фейзуллы ныли. С утра, на репетиции, он ни разу не присел. К тому же у него от рождения было плоскостопие.

Здесь царил характерный для городского транспорта запах: искусственной кожи, нагретого мотора, человеческого пота и еще чего-то неуловимого.

Запах в автобусе заставил Фейзуллу вспомнить военные годы. Его не взяли на фронт по причине вышеупомянутого плоскостопия. Многие работники театра, в том числе и он, были сокращены.

Наконец Фейзулла понял, почему этот запах пробудил в нем память о тех далеких днях. Во время войны он ровно три года проработал кондуктором трамвая. После окончания войны снова вернулся в театр.

По мере того как автобус приближался к киностудии, пассажиров становилось все меньше, Фейзулла сел. Одну остановку проехал блаженствуя.

В киностудии, войдя в лифт, Фейзулла нажал кнопку с цифрой «4». Покатил наверх. Когда миновал третий этаж, его заметил с лестницы режиссер сегодняшнего дубляжа Ага Мехти.

— Эй, Кябирлинский, Кябирлинский! — замахал он рукой.

Кябирлинский, выйдя из лифта на четвертом этаже, спустился по лестнице вниз до третьего.

Рядом с Ага Мехти стояла молодая симпатичная русская женщина, которую Фейзулла видел впервые. Он уловил запах тонких духов. Подумал: «Наверное, та самая артистка, которая приехала из Москвы…»

— Напрасно трудился, Кябирлинский, — начал Ага Мехти. — Мы перенесли дубляж на завтра. Джавад не может сегодня прийти, занят. — Обернувшись к своей миловидной спутнице, закончил по-русски: — Вот один из тех самых экземпляров, о которых мы только что говорили.

Актриса улыбнулась. У нее была прелестная улыбка, «отшлифованная», усовершенствованная за время долгих репетиций.

— Очень приятно, — сказала она низким голосом, протягивая Кябирлинскому руку. — Лена.

Фейзулла растерялся. Пожав кончики ее пальцев, резко отдернул руку, сунул в карман, достал платок, утер лицо.

Ага Мехти усмехнулся.

— Не платок — музейная редкость. Надумаешь продавать его, дай мне знать.

Ага Мехти был в отличном расположении духа. Кажется, актриса поняла, о чем идет речь, скосила глазки на платок Фейзуллы, хмыкнула.

— Платок Дездемоны, — сказал Ага Мехти. Актриса засмеялась.

Кябирлинский еще больше сконфузился, поспешно спрятал платок в карман, пробормотал:

— Значит, дубляж перенесен на завтра?

— Да, — подтвердил Ага Мехти, — на два часа. Сможешь?