Юдора Уэлти: Рассказы
Шрифт:
— Не заставляйте меня пить. Мне не хочется, — сказала Мейдин.
— Нет, ты выпей.
— Пейте, если хотите. Не надо заставлять меня.
— Нет, выпей и ты.
Я смотрел на нее — она пригубила бокал и сидела, прикрыв глаза ладонью. Из гнезда над проволочной сеткой в двери пикировали осы, они вились над ее волосами. Запах рыбы мешался с запахом плавучих корней, густой бахромой оторочивших остров, клеенчатой обивки столешницы, засаленных карт. Пришла моторка, до отказа набитая неграми, они высыпали из нее, с ног до головы ядовито-желтые, запорошенные хлопковой
— Я правда же не хочу пить.
— Послушай, ты выпей, а если тебе не понравится, скажи мне, и я свой бокал вылью в реку.
— Тогда будет уже поздно.
Проволочная сетка не мешала мне следить за тем, что делается в салуне. Вот вошли двое мужчин, под мышкой у каждого было зажато по черному петуху. И тот, и другой беззвучно уперли грязные башмаки в перила стойки и пили, петухи сидели смирно. С баржи они ушли на остров, где тут же растворились в окутанном маревом ивняке. И не исключено, что пропали навсегда.
Марево зыбилось над водой, зыбилось оно и вдоль очерков старых белых особняков, бетонных плит и крепостных стен по другую сторону канала. С баржи Виксберг казался собственным отражением в потемневшем от старости зеркале… портретом, написанным в грустную пору жизни.
А вот совершенно одинаковой походкой вошли приземистый ковбой с девушкой. Бросили пять центов в музыкальный автомат и слились в объятии.
Волн не было видно, и все равно у нас под стульями колыхалась вода. Она не давала о себе забыть, как треск огня в камине в зимнюю пору.
— А вы никогда не танцуете, — сказала Мейдин.
Ушли мы лишь вечность спустя. На баржу съехалось довольно много народу. Приехал сюда потанцевать и старый Гордон Несбитт… Когда мы уходили, и белая, и цветная баржи были битком набиты и уже основательно стемнело.
На берегу — в прогалах между сараями, складами, чьи длинные стены грозили обрушиться, — горели редкие огни. В вышине на городском валу звонили старые, еще времен осады, колокола.
— Ты католичка? — Бог знает почему спросил я.
Католичка, не католичка — что мне за разница, но я поглядел, как она стоит на палубе, а в воздухе разносится звон теперь лишь одного, такого чужого, колокола, и дал ей понять, что она в чем-то обманула мои ожидания, и так оно и было.
— Мы баптисты. А вы разве католик? Вот вы кто?
Не прикасаясь к ней — разве что случайно коленом, — я повел ее вверх по крутому, в выбоинах склону туда, где, перекосясь, стояла моя машина. Уже в машине она никак не могла закрыть за собой дверь. Я стоял и ждал, но дверь не поддавалась — она ведь выпила все, что я ей наливал. И вот — не могла закрыть дверь.
— Закрой дверь.
— Я выпаду. Выпаду вам на руки. Я выпаду, а вы меня подхватите.
— Не выпадешь. Закрой дверь. Кроме тебя, ее закрыть некому. Мне несподручно. Хлопни посильней.
Закрыла наконец. Я привалился к дверце, придавил ее.
Сжигая резину, преодолел один крутой уступ за другим, свернул к реке, поехал вдоль прибрежных утесов, опять свернул, на этот раз
— Не приваливайся ко мне, — сказал я. — Сиди прямо, дыши глубже — так тебе будет легче.
— Не хочу.
— Подними голову. — Я с трудом разбирал, что она говорит. — Хочешь прилечь?
— Не хочу.
— Старайся дышать глубже.
— Мы ничего не хотим, Ран, ничего не хотим, ныне и присно и во веки веков.
Петляя, мы спускались все ниже. Тьма сгустилась, шум реки нарастал — она швыряла, волокла за собой свой тяжкий груз, груз хлама. Грохот стоял такой, словно крепостная стена стронулась с места, а через нее, плещась невинно, как дети, перекатываются и ящерицы, и вырванные с корнем деревья, и выброшенный людьми мусор. Вонь волной хлестанула меня по лицу. Дорога здесь совсем ушла вниз — казалось, мы едем по туннелю. Не иначе как мы попали на дно мира. Деревья сомкнулись сводом над нашей головой, их ветки спутались, кедры сплелись друг с другом, и звезды Морганы, проглядывавшие сквозь них, казались рассыпанной по небу крупой, и до чего же они были высоко, до чего далеко от нас. Где-то в стороне послышался выстрел.
— А вон и река. — Она привскочила. — Я вижу — вон она, Миссисипи.
— Ты ее не видишь, только слышишь.
— Нет, вижу, вижу.
— Ты что, никогда раньше реки не видала? Несмышленыш ты.
— Я думала, мы катаемся на лодке. Где мы?
— Дорога кончилась. Ты разве не видишь? Ты же сама видишь.
— Видеть-то я вижу. Только зачем дороге идти так далеко, если она обрывается здесь?
— Откуда мне знать?
— А зачем людям сюда приходить?
— Разные бывают люди.
Издалека несло гарью.
— Плохие люди, вы это имели в виду? Нигеры?
— Да нет, рыбаки. Те, кто у реки живет. Смотри, вот ты и проснулась.
— Похоже, мы потерялись, — сказала она.
Мама сказала: Я и думать не могу, что ты вернешься к этой Джинни Старк, я бы этого не пережила. — Нет, мама, я к ней не вернусь. — Всему свету известно, как она с тобой поступила. Мужчина — дело другое, с него не тот спрос.
— Это тебе приснилось, что мы заблудились. Не беспокойся, ты можешь немного полежать.
— Вот в Моргане никогда не заблудишься.
— Полежи немного, и тебе станет легче. Мы поедем в такое место, где ты сможешь отлежаться.
— Не хочу лежать.
— Ты небось не знаешь, что я могу на задней передаче въехать на такую кручу?
— Вы убьетесь.
— Спорю, что такого второго смертельного номера никто не видел. Ну, видел или не видел, что скажешь?
Мы чуть не вертикально зависли на крутом откосе, отец, багажник хлопал, подскакивал — взлететь он, что ли, хотел, мы то поднимались, то опускались. И в конце концов, пятясь, точно пчела, выползающая из чашечки цветка, перевалили через край откоса и тут слегка пробуксовали. Будь я чуть трезвей, нипочем бы не справился.