Югославская трагедия
Шрифт:
Я все думал о своих, о советских людях, находящихся при верховном штабе. Катнич заявил, что комкор не дает мне разрешения на свидание с ними. Не понимая причин этого странного запрета, я решил написать письмо в нашу миссию с просьбой вызвать меня и выслушать. Обеспокоенный еще и некоторыми другими обстоятельствами, я рассказал Иовану о том, что произошло со мной на днях.
Возле Иван-седла есть большой железнодорожный тоннель. Мы взорвали выход из него, но Маккарверу этого показалось мало. Он посоветовал Катничу заложить еще заряд. Вучетин запротестовал и послал меня с Лаушеком потушить бикфордов
Милетич слушал меня с тревогой.
— Вот, брате, как у нас, — проговорил он глухим голосом. — Жутко! Будь осторожен. У нас возможны всякие странные вещи… Я не боюсь смерти в бою — от пули или штыка. Но погибнуть так, как погиб наш первый политкомиссар Слободан Милоевич, как те два черногорца, как Лола Рибар или как мог погибнуть ты возле тоннеля — это страшно, это бессмысленно. Я против таких смертей. Конечно, война… Нельзя без жертв. Но почему-то гибнут большей частью самые честные наши люди. И почти всегда нелепо. То по ошибке, то сорвался с обрыва, то еще какая-нибудь случайность. Как будто какой-то рок тяготеет над самыми лучшими.
Неожиданно Иован остановился у холмика-могилы с двумя пилотками:
— Взять хотя бы этих двух погибших. Они жили, боролись, мечтали о будущем. И вот их теперь нет. Скоро от могилы не останется и следа. А, наверное, это были старые бойцы, честные, храбрые, может быть, даже коммунисты. Знаешь что, побратиме мой милый? Как хочешь, а трудно будет нам без Савы Ковачевича, без Лолы Рибара. Эти герои ушли от нас, и мне кажется, что после них осталась пустота, которую некем заполнить. Я, если останусь жив, вернусь в свой Сплит, увижу опять теплое синее море, кипарисы, а на кручах гор — черные сосны; поеду в лодке с фонарем на ночную рыбалку, затяну песенку, как бывало… Да. Все будет, вроде по-старому, но уже без них, без тех, кто тысячами лежит сейчас под такими холмиками или просто сгнил в лесу; без их души, без их ума, без их смеха и без их веры… Нам будет трудно…
Иован замедлил шаги и шел, не обращая внимания на окружавший нас зеленый мир, полный соков, движения, солнечного тепла, света и птичьей задорной колготни. А я от души наслаждался. В меня как бы вливалась какая-то животворная сила, и мысли вопреки моей тревоге были ясны и тверды. Во мне крепко жило ощущение неразрывности со своим народом и уверенности в его могучей силе. Поэтому я с некоторой досадой спросил Милетича:
— Почему ты думаешь, что без погибших будет так уж невыносимо трудно? Народ-то останется! В нем вся сила.
Он ответил совершенно серьезно:
— Потому, братко, что нам, как воздух, понадобятся организаторы и руководители новой жизни. Нам понадобятся государственные деятели, и такие, которые сами испытали бы на себе всю тяжесть и все ужасы этой войны, которые умели бы ценить мир и оберегать его. Люди с чистой, незапятнанной совестью, преданные нашей идее, такие, которым народ смело мог бы доверить свою судьбу. Но именно таких людей мы как раз и недосчитаемся, если
— Из жизни уходит, жертвуя собой ради будущего, какая-то часть народа, — возразил я. — Но народ-то как целое остается. И он своего достигнет рано или поздно. Он увидит ту свободу, за которую отдали свою жизнь герои; он сумеет быть достойным светлой памяти погибших, сумеет удержать и закрепить то, что завоевано такой дорогой ценой. Я чувствую, Иован: много темных сил еще витает здесь над вами, а может быть, даже и среди вас. Но все равно — историю никто уже не повернет вспять. Никто! Вспомни, что писал Коце Петковский: «Ближе к солнцу, больше света. Я хочу изведать счастье!» А вспомни-ка, Иован, свои собственные слова о твердой вере и надеждах Вуйи Христича — отца Васко. Этих надежд, ты говорил, партизаны никогда не обманут.
— Никогда! — повторил Иован, но далеко уже не с тем энтузиазмом, с каким он произносил это слово зимой по дороге на Синь.
— А еще вспомни случай с Джуро и радиопередатчиком.
Иован улыбнулся. С Джуро произошел на днях действительно примечательный случай. В помещении одной из железнодорожных станций Филиппович увидел полированный ящик с наушниками. Кто-то догадался, что это радиопередатчик, оставленный немцами. Джуро обрадовался, живо надел наушники и начал кричать в раструб трубки:
— Москва! Москва! Слышно нас? Дайте нашего друга Сталина. Кто это? Это ты, товарищ Сталин? Здраво! Говорят югославские партизаны из-под Коницы. Сообщаем тебе, друже Сталин, что мы тут крепко бьем фашистов. Спасибо за помощь — за пулеметы. Присылай чего-нибудь еще и побольше. А главное, пусть скорей приходят твои солдаты, а то нам одним тут очень трудно. Алло! Алло!..
Бранко, прислушавшись, засмеялся:
— Ох и дубина ж ты. Передатчик-то не работает!
— Пусть не работает, — ответил Джуро. — А Сталин все равно нас слышит, он знает о нашей борьбе.
И с просветленным лицом он продолжал говорить в трубку, передавая товарищу Сталину приветы от всех бойцов.
Вспомнив о Вуйе Христиче и о Джуро, я сказал Иовану, что с такими людьми, как они, как Васко, как Ружица и Айша, как Вучетин и Янков, не пропадешь.
— Да, — с облегчением сказал Иован. — Ты прав.
Он зашагал быстрее, напевая: «Там далеко, далеко у моря».
По сторонам трапы потянулись шалаши лагеря. Бойцы готовились к походу: разбирались в трофеях, чистили оружие, увязывали вьюки. Кича Янков учил пулеметчиков обращаться с зенитным пулеметом, который батальон получил из числа вооружения, сброшенного для бригады советским самолетом.
Позади нас внезапно послышался топот коня. От горы Плешевац, прорываясь сквозь нависшие ветки деревьев, мчался всадник. Гнедая лошадь, спотыкаясь, съезжала на задних ногах по камням. Седло сползло вперед, всадник едва держался на холке. Узнав Васко, мы с Иованом бросились к нему навстречу и схватили лошадь за поводья, думая, что она чего-то испугалась и понесла.
Но вид Васко говорил о другом. Не его помчала смирная лошадь, а он исхлестал об ее бока всю ветку. Он спрыгнул бы с седла на раненую ногу, если бы я его не подхватил. Весь дрожа, он уткнулся головой в мои колени, точно искал у меня защиты, и безудержно зарыдал.