Юлиан отступник (Христос и Антихрист - 1)
Шрифт:
Наконец, император произнес тихим голосом слово, которое заставило их опомниться: - Учители!
Все сразу умолкли, как испуганное стадо болтливых сорок.
– Учители,-повторил он с горькой усмешкой,-я слушал вас довольно; позвольте и мне рассказать басню.У одного египетского царя были ручные обезьяны, умевшие плясать военную пиррийскую пляску; их наряжали в шлемы, маски, прятали хвосты под царственный пурпур, и когда они плясали, трудно было поверить, что это не люди. Зрелище нравилось долго. Но однажды кто-то из зрителей бросил на сцену пригоршню орехов. И что же? Актеры разодрали пурпур и маски, обнажили хвосты, стали на четвереньки, завизжали и начали грызться из-за орехов.-- Так некоторые люди с важностью исполняют пиррийскую пляску мудрости - до первой подачки. Но стоит бросить пригоршню орехов- и мудрецы превращаются в обезьян: обнажают хвосты, визжат и грызутся. Как вам нравится эта басенка, учители? Все безмолвствовали.
Вдруг Саллюстий тихонько взял императора за руку и указал в открытое окно.
По черным складкам туч медленно расползалось колеблемое сильным ветром багровое зарево.
– Пожар! Пожар!
– заговорили все.
– За рекой,-соображали одни.
– Не за рекой, а в предместье Гарандама!-поправляли другие.
– Нет, нет,-в Гезире, у жидов!
– Не в Гезире и не в Гарандама,- воскликнул кто-то с тем неудержимым весельем, которое овладевает толпою при виде пожара,-а в роще Дафнийской!
– Храм Аполлона!-прошептал император, и вдруг вся кровь прихлынула к сердцу его.
– ГалИлеяне!
– закричал он страшным голосом и кинулся к двери, потом на лестницу.
– Рабы! Скорее! Коня и пятьдесят легионеров! Через несколько мгновений все было готово. На двор вывели черного жеребца, дрожавшего всем телом, опасного, сердито косившего зрачок, налитый кровью.
Юлиан помчался по улицам Антиохии, в сопровождении пятидесяти легионеров. Толпа в ужасе рассыпалась перед ними. Кого-то сшибли с ног, кого-то задавили. Крики были заглушены громом копыт, бряцанием оружия.
Выехали за город. Больше двух часов длилась скачка. Трое легионеров отстали: кони подохли.
Зарево становилось все ярче. Пахло дымом. Поля с пыльными колосьями озарялись багровым отсветом. Любопытные стремились отовсюду, как ночные бабочки на
огонь; то были жители окрестных деревень и антиохийских предместий. Юлиан заметил радость в голосах и лицах, словно люди эти бежали на праздник.
Огненные языки засверкали, наконец, в клубах густого дыма над черными зубчатыми вершинами Дафнийской рощи.
Император въехал в священную ограду. Здесь бушевала толпа. Многие перекидывались шутками и смеялись. Тихие аллеи, столько лет покинутые всеми, кишели народом. Чернь оскверняла рощу, ломала ветви древних лавров, мутила родники, топтала нежные, сонные цветы. Нарциссы и лилии, умирая, тщетно боролись последней свежестью с удушливым зноем пожара, с дыханием черни.
– Божье чудо! Божье чудо!..-носился над толпою радостный говор.
– Я видел собственными глазами, как молния ударила и зажгла крышу!..
– А вот и не молния,- врешь: утроба земная разверзлась, изрыгнув пламя, внутри капища, под самым кумиром!..
– Еще бы! Какую учинили мерзость! Мощи потревожили! Думали, даром пройдет. Как бы не так!
– Вот тебе и храм Аполлона, вот тебе и прорицания вод Кастальских!
– Поделом, поделом!..
Юлиан увидел в толпе женщину, полуодетую, растрепанную, должно быть, только что вскочившую с постели. Она тоже любовалась огнем, с радостной и бессмысленной улыбкой, баюкая грудного младенца; слезинки сверкали на его ресницах; он плакал, но затих и с жадностью сосал смуглую, толстую грудь, причмокивая, упершись в нее одной ручкой, протянув другую, пухленькую, с ямочками, к огню, как будто желая достать блестящую, веселую игрушку.
Император остановил коня: дальше нельзя было сделать ни шагу; в лицо веял жар, как из печи. Легионеры ждали приказаний. Но приказывать было нечего: он понял, что храм погиб.
Это было великолепное зрелище. Здание пылало сверху донизу. Внутренняя обшивка, гнилые стены, высохшие балки, сваи, бревна, стропила - все превратилось в раскаленные головни; с треском падали они, и огненными вихрями искры взлетали до неба, которое опускалось все ниже и ниже, зловещее, кровавое; пламя лизало тучи длинными языками, билось по ветру и грохотало, как тяжкая завеса. Листья лавров корчились от жара, как от боли, и свертывались. Верхушки кипарисов загорались ярким смоляным огнем, как исполинские факелы; белый дым их казался дымом жертвенных курений; капли смолы струились обильно, словно вековые деревья, современники храма, плакали о боге золотыми слезами.
Юлиан смотрел неподвижным взором на огонь. Он хотел что-то приказать легионерам, но только вырвал меч из ножен, вздернул коня на дыбы и прошептал, стиснув зубы в бессильной ярости: - Мерзавцы, мерзавцы!..
Вдали послышался рев толпы. Он вспомнил, что позади храма - сокровищница с богослужебной утварью, и у него мелькнула мысль, что галилеяне грабят святыню. Он сделал знак и бросился с воинами в ту сторону. На пути их остановило печальное шествие.
Несколько римских стражей, должно быть, только что подоспевших из ближайшего селения Дафнэ, несли на руках носилки.
– Что это?
– спросил Юлиан.
– Галилеяне побили камнями жреца Горгия,-отвечали римляне.
– А сокровищница?
– Цела. Жрец заслонил дверь, стоя на пороге, и не дал осквернить святыню. Не сдвинулся с места, пока не свалился, пораженный в голову камнем. Потом убили мальчика. Галилейская чернь, растоптав их, вломилась бы в дверь, но мы пришли и разогнали толпу.
– Жив?
– спросил Юлиан.
– Едва дышит.
Император соскочил с коня. Носилки тихонько опустили. Он подошел, наклонился и осторожно откинул край знакомой, запачканной хламиды жреца, покрывавшей оба тела.
На подстилке из свежих лавровых ветвей лежал старик: глаза были закрыты; грудь подымалась медленно. В сердце Юлиана проникла жалость, когда он взглянул на этот красный нос пьяницы, который казался ему недавно таким непристойным,- когда вспомнил тощего гуся в лозниковой корзине, последнюю жертву Аполлону. На пушистых, белых как снег, волосах выступили капли крови, и острые черные листья лавра сплелись венцом над головой жреца.
Рядом, на тех же носилках, покоилось маленькое тело Эвфориона. Лицо, покрытое мертвенной бледностью, было еще прекраснее, чем живое; на спутанных золотистых волосах алели кровавые капли; прислонившись щекою к руке, он как будто дремал легким сном. Юлиан подумал: