Юлиан отступник (Христос и Антихрист - 1)
Шрифт:
Двенадцать часов длилось сражение. Персы дрались с яростью. Войско Юлиана впервые увидело громадных боевых слонов, которые могли растоптать целую когорту, как поле с колосьями.
Победа была такая, какой римляне не одерживали со времен великих императоров - Траяна, Веспасиана, Тита.
Юлиан приносил на солнечном восходе благодарственную жертву богу войны Арею, состоявшую из десяти белых быков совершенной красоты, напоминавших изображения священных тельцов на древних эллинских мраморах. Все были веселы. Только этрусские авгуры, как всегда, сохраняли упрямую и зловещую угрюмость; с каждой победой Юлиана становились они все мрачнее, все безмолвнее.- Подвели первого быка к пылавшему жертвеннику, обвитому лаврами. Бык шел лениво и покорно; вдруг оступился, упал на колени, с жалобным мычанием, похожим на человеческий голос, от которого у всех мороз пробежал по телу, уткнул морду в пыль и, прежде чем двуострая секира виктимария коснулась его широкого лба,- затрепетал, издыхая. Подвели другого. Он тоже пал мертвым. Потом третий, четвертый. Все подходили к жертвеннику, вялые, слабые, едва державшиеся на ногах, как будто пораженные смертельной болезнью,и с унылым мычанием издыхали. Ропот ужаса послышался в войске. Это было страшное знаменье,
Некоторые уверяли, будто бы этрусские жрецы нарочно отравили жертвенных быков, чтобы отомстить императору за его презрение к их пророчествам.
Девять быков пало. Десятый вырвался, разорвал путы и с ревом помчался, распространяя смятение в лагере. Он выбежал из ворот, и его не могли поймать.
Жертвоприношение прекратилось. Авгуры злорадствовали.
Когда же попробовали рассечь мертвых быков, Юлиан опытным глазом гадателя увидел во внутренностях несомненные и ужасающие предзнаменования. Он отвернулся. Лицо его покрылось бледностью. Хотел улыбнуться и не мог. Вдруг подошел к пылавшему алтарю и изо всей силы толкнул его ногой. Жертвенник покачнулся, но не упал. Толпа тяжело вздохнула, как один человек. Префект Саллюстий кинулся к императору и шепнул ему на ухо:
– Солдаты смотрят... Лучше прекратить богослужение...
Юлиан отстранил его и еще сильнее ударил ногою алтарь; жертвенник опрокинулся; угли рассыпались; огонь потух, но благовонный дым еще обильнее заклубился.
– Горе, горе! Жертвенник оскверняют!
– раздался голос в толпе.
– Говорю тебе, он с ума сошел!
– в ужасе пролепетал Гормизда, хватая за руку Дагалаифа.
Этрусские авгуры стояли, по-прежнему тихие, важные, с бесстрастными, точно каменными лицами.
Юлиан поднял руки к небу и воскликнул громким голосом:
– Клянусь вечной радостью, заключенной здесь, в моем сердце, я отрекаюсь от вас, как вы от меня отреклись, покидаю вас, как вы меня покинули, блаженные, бессильные! Я один против вас, олимпийские призраки!..
Сгорбленный, девяностолетний авгур, с длинной белой бородой, с жреческим загнутым посохом, подошел к императору и положил еще твердую сильную руку на плечо его.
– Тише, дитя мое, тише! Если ты постиг тайну,- радуйся молча. Не соблазняй толпы. Тебя слушают те, кому не должно слышать... Ропот негодования усиливался.
– Он болен,- шептал Гормизда Дагалаифу.- Надо увести его в палатку. А то может кончиться бедою...
К Юлиану подошел врач Орибазий, со своим обычным заботливым видом, осторожно взял его за руку и начал уговаривать:
– Тебе нужен отдых, милостивый август. Ты две ночи не спал. В этих краях - опасные лихорадки. Пойдем в палатку: солнце вредно... Смятение в войске становилось опасным. Ропот и возгласы сливались в негодующий смутный гул. Никто ничего ясно не понимал, но все чуяли, что происходит недоброе. Одни кричали в суеверном страхе:
– Кощунство! Кощунство! Подымите жертвенник! Чего смотрят жрецы-? Другие отвечали:
– Жрецы отравили кесаря за то, что он не слушал их советов. Бейте жрецов! Они погубят нас!..
Галилеяне, пользуясь удобным случаем, шныряли, суетились со смиреннейшим видом, пересмеивались и перешептывались, выдумывая сплетни, и, как змеи, проснувшиеся от зимней спячки, только что отогретые солнцем,шипели:
– Разве вы не видите? Это Бог его карает. Страшно впасть в руки Бога живого. Бесы им овладели, бесы помутили ему разум: вот он и восстал на тех самых богов, ради коих отрекся от Единого.
Император, как будто пробуждаясь от сна, обвел всех медленным взором и наконец спросил Орибазия рассеянно:
– Что такое? О чем кричат?.. Да, да,-опрокинутый жертвенник...
Он с грустной усмешкой взглянул на угли фимиама, потухавшие в пыли:
– Знаешь ли, друг мой, ничем нельзя так оскорбить людей, как истиною. Бедные, глупые дети!
– Ну что же, пусть покричат, поплачут,-утешатся... Пойдем, Орибазий, пойдем скорее в тень. Ты прав,- должно быть, солнце мне вредно. Глазам больно. Я устал...
Он подошел к своей бедной и жесткой походной постели - львиной шкуре, и упал на нее в изнеможении. Долго лежал так, ничком, стиснув голову ладонями, как бывало в детстве, после тяжкой обиды или горя.
– Тише, тише: кесарь болен,- старались полководцы успокоить солдат. И солдаты умолкли и замерли.
В лагере, как в комнате больного, наступила тишина, полная ожидания.
Только галилеяне не ждали - суетились, скользили неслышно, всюду проникали, распространяя мрачные слухи и шипели, как змеи, проснувшиеся от зимней спячки, только что отогретые солнцем:
– Разве вы не видите? Это Бог его карает: страшно впасть в руки Бога живого!
Несколько раз в шатер осторожно заглядывал Орибазий, предлагая больному освежающий напиток. Юлиан отказывался и просил оставить его в покое. Он боялся человеческих лиц, звуков и света. По-прежнему, закрыв глаза, сжимая голову руками, старался ни о чем не думать, забыть, где он и что с ним.
Неестественное напряжение воли, в котором провел он последние три месяца, изменило его, оставив слабым и разбитым, как после долгой болезни.
Он не знал, спит или бодрствует. Картины, повторяясь, цепляясь одна за другую, плыли перед глазами с неудержимой быстротой и мучительной яркостью.
То казалось ему, что он лежит в холодной огромной спальне Мацеллума; дряхлая няня Лабда перекрестила его на ночь,- и фырканье боевых коней, привязанных вблизи палатки, делалось смешным отрывистым храпом старого педагога Мардония; с радостью чувствовал он себя очень маленьким мальчиком, никому неизвестным, далеким от людей, покинутым в горах Каппадокии.