Юношеские годы Пушкина
Шрифт:
"Жили два старика: муж с женой; жили счастливо, как лучше быть нельзя. Одного только не послал им Аллах для полного счастья — детей. И вот является им добрая фея. Они молят ее умилосердить Всевышнего — дать им сына.
— Желание ваше исполнится, — говорит фея.
— Но умника-разумника, какого в мире еще не бывало! — добавляют старики.
— Будь по-вашему, — говорит фея, — в самый день рождения он будет уже возмужалым…
Старики слов не находят, как благодарить фею.
— Не хвалите утра ранее вечера, — говорит им она. — Природа не терпит нарушения ее законов; что она теряет на одном, то берет себе на другом. Сын ваш, родясь возмужалым, с году на
И точно: Аллах дал старикам сына, который был так учен, что только выглянул на свет Божий, как первым делом спросил по-латыни:
— Ubi sum? (Где я?)
Но с году на год, со дня на день ученость его испарялась как дым, пока, наконец, на руках родителей не очутился беспомощный, бессмысленный младенец.
Мораль сказки: насильственное нарушение естественного порядка вещей не ведет к добру".
Жуковский внимательно выслушал сказку.
— Оригинально, — похвалил он, — из этого материала можно многое сделать.
— Что в моих силах — я постараюсь сделать. Если бы вы знали, Василий Андреич, сколько я для этого одних книг перечитал!
— Да, читать нашему брату, писателю, надо много, — раздумчиво заговорил Жуковский. — Но читать надо с толком. Один немецкий ученый, Миллер, очень верно заметил: "Lesen ist nichts; lesen und denken — etwas; lesen, denken und fiihlen — die Vollkommenheit" (Чтение — ничто; чтение осмысленное — кое-что; чтение же осмысленное и перечувствованное — совершенство). Я, друг мой, говорю это тебе не в укор, — поспешил добавить Жуковский, видя, что щеки начинающего поэта покрылись краской. — Я сам только с летами научился читать как следует.
— А сами вы что теперь пишете, Василий Андреич? Можно полюбопытствовать? — спросил Дельвиг.
— В эту минуту меня особенно занимает одна древняя новгородская легенда. По странной случайности она имеет некоторое сходство с Вальтер-Скоттовой "Девой озера", которая вам, вероятно, известна.
— Как же.
— Если желаете, я передам вам содержание моей легенды.
— Сделайте милость!
Жуковский был прекрасный рассказчик, и переданная им, хотя только в общих чертах, древненовгородская легенда произвела на обоих слушателей сильное впечатление.
— Вот это так поэма! — воскликнул Пушкин. — «Фатама» моя после нее какая-то ребяческая выдумка.
Жуковский обнял его и заглянул ему дружелюбно в глаза.
— Хочешь, поменяемся?
— Что вы, Василий Андреич! Как это можно… — пробормотал Пушкин.
— Так ты, может быть, написал уж много?
— Не то что много… несколько строф…
— В таком случае я добровольно отказываюсь от твоей «Фатамы»: с Богом доканчивай ее. Мою же легенду я дарю тебе: делай с ней что хочешь.
— Нет, это слишком великодушно!.. Может быть, я с нею не слажу; может быть, при других темах и вовсе не примусь за нее…
— Ну так вот что: я даю тебе пять лет сроку. Не воспользуешься этим временем, я возвращу себе мое авторское право! [24]
Солнце уже спряталось за верхушки парка, когда Жуковский стал прощаться с лицейскими поэтами.
— Но в столице, в большом свете, вы нас, бедных заключенников, пожалуй, совсем забудете? — сказал Пушкин, и в голосе его прозвучала такая чувствительная нота, что Жуковский крепко его обнял и поцеловал.
— Друзей не забывают, — сказал он, — а ты мне друг по Аполлону.
Note24
За обилием собственных тем, Пушкин, действительно, только в 1821 году принялся за предоставленный ему Жуковским сюжет и начал было новгородскую поэму «Вадим», но так ее и не окончил.
Не прошло и двух недель, как он, действительно, опять навестил в Царском своего молодого друга.
— Видишь, не забыл, — сказал он, — а вот тебе и залог моей верной дружбы.
Он подал ему книжку своих стихотворений. В послании своем к Жуковскому, полтора года спустя, Пушкин вспоминает то глубокое впечатление, какое произвел на него этот неожиданный подарок:
И ты, природою на песни обреченный!Не ты ль мне руку дал в завет любви священной?Могу ль забыть я час, когда перед тобойБезмолвный я стоял, и молнийной струейДуша к возвышенной душе твоей летелаИ, тайно съединясь, в восторгах пламенела..Когда же Жуковский вскоре затем приехал в третий раз, то Пушкин с увлечением продекламировал ему наизусть несколько стихотворений из подаренного ему сборника. Каждое новое свое стихотворение, до отдачи в печать, Жуковский с этого времени обязательно читал ему. У Пушкина была такая счастливая память, что, прослушав внимательно совершенно не знакомые ему стихи, он мог повторить их почти без запинки. Если случалось, что он забывал ту или другую строфу, прочитанную ему накануне, то Жуковский почитал уже такую строфу настолько слабою, что переделывал ее заново. Такое значение придавал этот искушенный опытом поэт изящному вкусу 16-летнего юноши! Он обращался с ним совершенно как с равным и вскоре настоял на том, чтобы Пушкин также говорил ему "ты".
Пушкин в свою очередь усердно зачитывался поэзией Жуковского и, упиваясь ее музыкальностью, поучался по ней таинству гармонии человеческой речи. Как высоко ценил он это качество стихов своего учителя, красноречивее всего свидетельствует пятистишие его: "К портрету Жуковского", которое по чарующему благозвучию не уступит лучшим строфам самого Жуковского:
Его стихов пленительная сладостьПройдет веков завистливую даль,И, внемля им, вздохнет о славе младость,Утешится безмолвная печальИ резвая задумается радость.Как всякий молодой орленок, пробующий свои крылья, Пушкин начал с подражания полету больших орлов. Сперва он подражал Державину, Батюшкову и французским лирикам; теперь он подчинился влиянию Жуковского, а впоследствии, по выходе из лицея, поддался Байрону. Но повредила ли сколько-нибудь такая подражательность в первый период жизни самобытности его гения?
Лучшим ответом на этот вопрос может служить опять следующее картинное сравнение Белинского:
"Кто может разложить химически воду Волги, чтоб узнать в ней воды Оки и Камы? Приняв в себя столько рек, и больших, и малых, Волга пышно катит свои собственные волны, и все, зная о ее бесчисленных похищениях, не могут указать ни на одно из них, плывя по ее широкому раздолью. Муза Пушкина была вскормлена и воспитана творениями предшествовавших поэтов. Скажем более: она приняла их в себя, как свое законное достояние, — и возвратила их миру в новом, преображенном виде".