Юношеские годы Пушкина
Шрифт:
Эпиграмма, видимо, понравилась большинству лицеистов; они со смехом оглянулись на молодого Пушкина: что-то он еще скажет?
— Эпиграмма была бы хоть куда, — заговорил Александр, и в голосе его прозвенела уже задорная нотка, — если бы только…
— Если бы что? Ну, говори! — приступил к нему дядя.
— Если бы она была вдвое короче.
— Что?!
— Первое условие эпиграммы — сжатость, лаконизм.
— Скажите, пожалуйста! Лаконизм! Тоже критик нашелся! Хотел бы я знать, как ты выразился бы короче?
— Дайте мне десять минут — напишу.
— Десять минут? Ха! Изволь, дружок. На вот тебе бумагу (Василий Львович достал свою карманную книжку и вырвал листок); на карандаш. Садись сейчас и пиши.
Всех присутствующих сильно заняло стихотворное состязание между дядей и племянником. Даже Карамзин, беседовавший в стороне с лицеистом Ломоносовым, которого знал еще по Москве, подошел теперь узнать о предмете спора. Пока Александр присел к столу, чтобы решить мудреную задачу, Василий Львович вынул часы и, не отрываясь, следил за движением минутной стрелки.
— Семь минут прошло… — бормотал он про себя. — Восемь минут…
— Готово! — объявил племянник, вскакивая из-за стола.
— Покажи-ка сюда, — сказал тут Карамзин и отобрал у него листок. В следующую минуту, не говоря ни слова, он скомкал в кулаке бумагу и с немым укором взглянул в глаза молодому поэту. Тот, молча же, потупился.
Все поняли, что стихотворная шутка зашла уже чересчур далеко. Понял это и Василий Львович. Схватив шапку, он с каким-то ожесточением наскоро стал прощаться. Произошел общий переполох. Все лицеисты чувствовали себя перед ним как бы виноватыми и любезно проводили его с лестницы. Один старший племянник его только остановился на верхней площадке; да и тут он отвернулся к окну и совершенно, казалось, погрузился в созерцание валившего с неба густого снега.
Вдруг кто-то сзади тронул его за руку. Он быстро обернулся. Перед ним стоял Карамзин.
— Я возвратился к тебе вот зачем, — серьезно заговорил он. — Дай мне слово, Александр, не печатать этой эпиграммы.
— Никогда? — спросил Пушкин.
— Да… или, по крайней мере, не при жизни дяди.
— Обещаюсь.
— Я верю тебе, — сказал Карамзин и, кивнув ему головой, опять спустился вниз.
"Какая же то была эпиграмма?" — спросит, может быть, читатель.
По всем признакам эпиграмма была та самая, которая вслед за смертью Василия Львовича в 1830 году появилась в "Северных цветах" и в первых четырех строках которой вполне было выражено то же, на что Василию Львовичу потребовалось не менее двенадцати строк:
Мальчишка Фебу гимн поднес."Охота есть, да мало мозгу.А сколько лет ему, вопрос?"— Пятнадцать. — "Только-то? Эй, розгу!"Последовавшему вскоре примирению дяди с племянником, очень может быть, способствовали как Карамзин, так и князь Вяземский, с которым молодой Пушкин со встречи в лицее вступил в переписку, а с 1817 года был уже на «ты». Но первый шаг к примирению был сделан самим Александром. К Светлому празднику 1816 года он послал дяде в Москву свое стихотворение "Желание":
Христос воскрес, питомец Феба!..В ответ на это Василий Львович (17 апреля) писал ему между прочим:
"Благодарю тебя, мой милый, что ты обо мне вспомнил. Письмо твое меня утешило и точно сделало с праздником… Я хотел было отвечать тебе стихами, но с некоторых пор Муза моя стала очень ленива, и ее тормошить надобно, чтоб вышло что-нибудь путное. Вяземский тебя любит и писать к тебе будет. Николай Михайлович (Карамзин) в начале мая отправляется в Царское Село. Люби его, слушайся и почитай. Советы такого человека послужат к твоему добру и, может быть, к пользе нашей словесности. Мы от тебя многого ожидаем… Ты — сын Сергея Львовича и брат мне по Аполлону. Этого довольно…"
Если дядя жаловался на свою лень, то и племянник не остался перед ним в этом отношении в долгу. Ответил он ему только спустя восемь месяцев, к новому, 1817 году, известным полустихотворным письмом:
"Тебе, о Нестор "Арзамаса",В боях воспитанный поэт,Опасный для певцов соседНа страшной высоте Парнаса,Защитник вкуса, грозный Вот!Тебе, мой дядя, в Новый годВеселья прежнего желаньеИ слабый сердца перевод —В стихах и прозою посланье.В письме вашем вы назвали меня братом; но я не осмелился назвать вас этим именем, слишком для меня лестным.
Я не совсем еще рассудок потерял,От рифм бакхических шатаясь на Пегасе:Я знаю сам себя, хоть рад, хотя не рад…Нет, нет, вы мне совсем не брат:Вы дядя мне и на Парнасе.…Кажется, что судьбою определены мне только два рода писем — обещательные и извинительные: первые в начале годовой переписки, а последние при последнем ее издыхании…
Но вы, которые умелиПростыми песнями свирелиКрасавиц наших воспевать,И с гневной музой ЮвеналаГлухого варварства началаСатирой грозной осмеять…И вы, которые умелиЛюбить, обедать и писать,Скажите искренно: ужелиВы не умеете прощать?.."Такое благозвучное покаяние племянника рассеяло, кажется, последнюю тень неудовольствия стихотворца-дяди.
Глава XX
Карамзин
Сокрытого в веках священный судия,
Страж верный прошлых лет, наперсник муз любимый
И бледной зависти предмет неколебимый…
Весною 1816 года, именно 24 мая, Карамзин по приглашению императора Александра переселился с семейством своим из Москвы в Царское Село. Раз в воскресенье, за утренним чаем, Пушкину подали от него записку. Сообщая о своем переезде, Карамзин звал поэта-лицеиста к себе запросто отобедать вместе с товарищем его Ломоносовым.