Юношеские годы Пушкина
Шрифт:
— Чего же тревожиться? — спросил тот, оглядываясь на нее с успокоительной улыбкой.
— У тебя столько завистников…
— У кого их нет? По поводу завистников мне припоминается один аполог персидского стихотворца Саади: "Великий Хозрой, победив множество народов, сидел на троне в садах своих; вокруг него молча теснились его вельможи. "О чем вы думаете?" — спросил их царь. "О врагах твоих, — отвечали вельможи с глубоким поклоном. — Все они лежат в земле. Кто посмеет теперь беспокоить тебя?" "Комар! — сказал царь. — Он сейчас укусил меня и скрылся
— Есть! — возразила жена и в доказательство наклонила назад к себе голову и с чувством поцеловала его в лоб.
— Да, слава — дым, а семья — все, — сказал Карамзин, обменявшись с нею нежным взглядом.
— В тебе слишком много смирения и слишком мало гордости, — мягко укорила она его.
— Я горд смирением и смирен гордостью.
Занятые разговором, ни хозяева, ни гости их не обратили внимания на усилившийся за дверью шорох. Вдруг дверь с шумом распахнулась, и в кабинет влетели хозяйские дети, впереди всех — подталкиваемая прочими — Сонюшка.
— Ну, говори же, говори! — смеясь, понукали они ее. Пунцовая, как пион, Сонюшка, видимо храбрясь, пролепетала:
— Мы хотели играть в горелки… Но нас так мало…
— Ну, что ж, господа, не смилуетесь ли вы наконец над ними? — отнесся Карамзин к лицеистам.
Те переглянулись и нерешительно приподнялись. Между тем Чаадаев уже выступил вперед.
— Если позволите, я буду "гореть", — любезно предложил он.
Пример лейб-гусара ободрил лицеистов.
— Хотите бежать со мной в первой паре? — спросил Пушкин Сонюшку, протягивая ей руку.
— Хорошо…
Ломоносов, уже не спрашивая, завладел ручкой ее младшей сестрицы, Кати, — и минуту спустя вся молодежь выстроилась парами в ближайшей аллее парка, чтобы бежать взапуски перед «горящим» гусаром.
Был уже крайний срок — 10 часов вечера, когда лицеисты наши вернулись к себе в лицей. Войдя в свою камеру, Пушкин, еще весь под впечатлениями прожитого дня, собирался только что раздеться, как внезапно вздрогнул: около него раздался тяжелый храп. В светлом сумраке летней ночи он разглядел на своей кровати в полулежачем положении спящего барона Дельвига. Последний так глубоко зарылся головой в подушку, что очки сдвинулись у него из-за ушей и съехали на самый кончик носа.
Пушкин усмехнулся и осторожно снял с него очки, потом толкнул его кулаком в бок, а сам скорее прикорнул за кровать.
— Ну, Леонтий… минуточку! — пробормотал сквозь сон Дельвиг, очевидно воображая, что старший дядька Леонтий будит его, по обыкновению, после второго утреннего звонка.
Пушкин почти громко уж рассмеялся.
— Ни минуточки, ваше благородие! Извольте вставать! — пробасил он голосом Леонтия и, протянув руку из-за края кровати, принялся тормошить друга по коротко остриженным волосам.
— Экой ты! — проворчал Дельвиг, потягиваясь присел на кровати и своими подслеповатыми глазами, лишенными теперь очков, мигая и щурясь, с недоумением огляделся кругом в пустой
Он пошарил сперва около себя на постели, но, не найдя очков, присел на пол и стал искать их тут. Вдруг кто-то в полумраке черным привидением разом вырос перед ним и сел ему на шею.
— Кто это?! — не то испугался, не то рассердился Дельвиг.
— На тебе, на! — смеясь, говорил Пушкин, надевая ему опять очки и слезая с него.
— Ах, это ты, Пушкин? — сказал Дельвиг, приподнимаясь с полу и от души зевая. — Не можешь, чтобы не по-школьничать!
— А ты — чтобы не поспать!
— Да вольно ж тебе засиживаться до ночи.
— А ты, Тося, нарочно ждал меня здесь?
— Конечно. Хотелось услышать… Ну что, как Карамзин?
— Ах, братец, что это за человек! — с одушевлением заговорил Пушкин, садясь на кровать и усаживая друга рядом с собой.
В живом рассказе он передал ему все слышанное им за день. Пробила уже полночь, а два друга все сидели еще рядышком на кровати и не могли наговориться. Стук в стену за спиной их прекратил наконец их болтовню.
— Скоро ли вы угомонитесь, полуночники? — послышался из смежной камеры голос Пущина.
— А ты небось все слышал? — спросил Пушкин.
— Все не все, а два часа подряд затыкать уши тоже не приходится. Но теперь и вам, и мне пора честь знать. Доброй ночи!
— Доброй ночи!
И Дельвиг, крепко пожав руку Пушкину, вышел. Но Пушкина мысли его унесли опять в китайский домик, и даже во сне он то слушал историографа, то спорил с его женою, то бегал в горелки с их детьми.
Глава XXI
Господа лейб-гусары
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
"
Встречаясь иногда на своей утренней прогулке по царскосельскому парку с директором Энгельгардтом, император Александр Павлович охотно с ним заговаривал.
— А найдутся ли между твоими лицеистами желающие пойти в военную службу? — спросил он его однажды на такой прогулке.
— Найдутся, ваше величество, — отвечал Энгельгардт и подавил вздох.
— Ты как будто вздыхаешь?
— Нет, государь, я так…
— Сколько человек?
— Человек десять, если не более.
— Так надо познакомить их с фронтом.
— Простите, ваше величество, за откровенное слово, — с решимостью заговорил Энгельгардт. — По высочайшей воле вашей я был призван управлять лицеем и не смел уклониться от этой ответственной задачи. Задача облегчалась мне хоть тем, что я видел перед собой высокую цель — воспитать поколение истинно государственных людей. Оружия же я в жизнь свою никогда не носил, кроме одного домашнего, которое у меня всегда в кармане, — прибавил он, показывая государю складной садовый ножик. — Если бы поэтому вашему величеству угодно уже было ввести в лицей ружье, то я, как человек самый мирный, не был бы в силах управиться с этим новым военным училищем и с душевною скорбью должен был бы просить меня уволить.