Юношеские годы Пушкина
Шрифт:
— А теперь покажи-ка мне свой лицей, — обратился государь к Энгельгардту.
Тот немного оторопел.
— Я должен предупредить ваше величество, что воспитанники укладываются в дорогу и потому у нас везде беспорядок…
— Без этого нельзя, конечно. Но я сегодня не в гостях у тебя, а как хозяин хочу только посмотреть на сборы наших молодых людей.
С этими словами император направился прямо к выходу. Учитель пения, барон Теппер де Фергюсон, все время уже стоявший как на угольях, совсем растерялся. Дело в том, что Дельвиг, по настоянию Энгельгардта, действительно сочинил прощальный гимн, а Теппер положил этот гимн на музыку. И теперь-то, когда настала наконец минута его торжества, государь вдруг выходил из зала!
— Гимн, господа! — крикнул бедный учитель и отчаянно замахал обеими руками.
Лицеисты не замедлили грянуть:
— Шесть лет промчалось, как мечтанье… —но грянули так громко, что выходивший император в дверях с улыбкой обернулся и кивнул им головой.
— Я вернусь еще к вам, друзья мои.И точно, певцы не совсем еще допели довольно длинный гимн, как государь показался снова на пороге в сопровождении Голицына и Энгельгардта и остановился, чтобы дослушать последний куплет.
Шесть лет промчалось, как мечтанье,В объятьях сладкой тишины,И уж отечества призваньеГремит нам: "Шествуйте, сыны!"Простимся, братья, руку в руку!Обнимемся в последний раз!Судьба на вечную разлуку,Быть может, породнила нас!— Прекрасно! — сказал государь, когда замолкли последние звуки гимна. — А где же автор? Где композитор?
Энгельгардт подвел к нему тотчас Дельвига и Теппера. Удостоив того и другого нескольких лестных слов, император Александр Павлович обратился затем ко всем лицеистам:
— Ну, дети мои! Директор ваш выпросил у меня для вас особую милость: на вашу экипировку будет отпущено из казны 10 тысяч рублей, и, кроме того, те из вас, что поступают на гражданскую службу, будут получать, пока не определятся на штатные места, окончившие по 1-му разряду — 800 рублей, а по 2-му — 700 рублей в год. На будущем вашем служебном поприще мы с вами, надеюсь, еще не раз встретимся. Поэтому не говорю вам: "Прощайте!", а говорю: "До свиданья, дети!"
— До свиданья, ваше величество! — восторженно крикнули в ответ все 29 человек лицеистов и бросились провожать уходящего государя сперва на лестницу, а оттуда и на улицу.
— Еще раз благодарю вас, господа, за все ваши труды! — сказал государь на прощанье теснившемуся около его коляски лицейскому начальству. — И вы не будете забыты мною.
Действительно, все почти служащие в лицее от мала до велика удостоились монарших щедрот. [57]
В последний раз собрались лицеисты в столовую к обеду. Пушкин сел рядом с Дельвигом; но ему кусок в рот не шел: другого друга его, Пущина, не было с ними за столом; дня за два еще до акта он расхворался, а сегодня, перемогаясь, едва выстоял до конца чтения в актовой зале и по требованию доктора Пешеля оттуда прямо спустился в лазарет.
Note57
Директору Энгелъгардту был пожалован орден Св. Владимира на шею; профессорам: Гауеншильдту, де Будри, Куницыну и Кайданову — на шею же орден Св. Анны; Кошанскому и Карцеву — Владимирский крест в петлицу; гувернеру Чирикову и доктору Пешелю — Аннинский крест в петлицу; инженер-полковнику Эльснеру и учителю танцевания Эбергардту — золотые табакерки: первому — с алмазами; учителю фехтования Вальвилю и капельмейстеру барону Тепперу де Фергюсону — алмазные перстни; наконец, эконому Ротасту — чин 10-го класса.
— Надо же было ему расклеиться!.. — ворчал Пушкин про себя.
— Кому? — переспросил Дельвиг.
— Да Пущину.
— А что?
— Да вместе собирались в Петербург.
— А мне с тобой нельзя, — как бы извинился Дельвиг. — А знаешь что, Пушкин: после обеда прогуляемся-ка еще раз по парку?
— Прогуляемся. Я даже сейчас бы пошел: мне вовсе не до еды.
— Мне тоже. Так идем, что ли?
— Идем.
Друзья-поэты разом встали из-за стола и рука об руку отправились в парк. Обоим казалось, что у них еще так много недосказанного, о чем надо наговориться, — и оба задумчиво молчали или обменивались только отрывистыми фразами. Задушевные звуки голоса, дружелюбные взгляды, крепкие рукопожатия высказывали им лучше всяких слов то, что нужно было им еще выразить друг другу: неизменную верность "до гроба".
Легко понять, что им было не особенно приятно, когда их одинокая прощальная прогулка была прервана появлением третьего лица — такого же поэта, Кюхельбекера.
— Простите, господа… вы гуляете? Можно и мне тоже? — путаясь, заговорил тот, заметив, как Пушкин вдруг насупился.
— Кто же тебе мешает? — небрежно отвечал Пушкин. — Желаю тебе веселиться.
— Да нет… Я не то… Знаешь, как у Шиллера:
Ich sei, gew"ahrt mir die Bitte,In eurem Bunde der Dritte!или в вольном переводе -
Дозволь моей маленькой МузеБыть третьей в сем братском союзе!— Браво, Виленька! Ты все совершенствуешься! — усмехнулся уже Пушкин и оглядел саженную фигуру Кюхельбекера. — Маленькая Муза тебе, впрочем, не совсем по росту.
— Напротив, — сказал Дельвиг, — совершенно по законам физики: Муза его обратно пропорциональна квадрату его роста.
— А у вас обоих чем меньше рост, тем больше Муза, — миролюбиво соглашался на все Кюхельбекер. — Поэтому вам, господа, ничего не стоит исполнить мою последнюю просьбу: напишите мне каждый на прощанье по хорошенькому стишку!
— Еще по «хорошенькому»! Вовремя спохватился, нечего сказать: когда в экипаж садиться…
— Ну, сделайте божескую милость, господа! Другим же вы всем написали?
— Всем не всем; во всяком случае, теперь-то не время. Это все равно, как если бы я предложил тебе сейчас с бухты-барахты решить какой-нибудь Ньютонов бином.
— А что ж, решу! Пойдем, сейчас решу! А ты мне за это напишешь?
— Нет, барон, ты на этом его не поймаешь, — сказал Пушкин. — Так и быть, что ли, напишем ему что-нибудь?
— Вот друг! Вот душа-человек! — вскричал в восхищенье Кюхельбекер, и, прежде чем Пушкин успел защититься, на щеке его напечатлелся сочный поцелуй. — Но в таком случае не пойдешь ли ты сейчас домой?
— Ну вот: с прогулки даже гонит! Нечего делать, барон, надо идти.
— Ты, пожалуй, пиши, — отвечал Дельвиг, — для тебя это игрушка; меня же уволь.
Солнце еще не село, когда к лицейскому подъезду с колокольчиками и бубенчиками стали подкатывать одна за другой брички и коляски. Молодые люди, неразлучно 6 лет просидевшие на одной скамье, разлетались теперь во все концы света. В швейцарской и на тротуаре перед подъездом шла беспрерывная толкотня: не успевали одного проводить, как приходилось отправлять другого.