Юношество, зрелость и прочее
Шрифт:
Едва я успел спрятать свой дембельский альбом, как меня вызвали. К ротному, к майору Васильеву.
Я прибыл. Доложил о том, что прибыл. В комнате, кроме ротного, были Фадин, старшина и мой командир взвода.
Майор Васильев был краток.
– Ты, Фёдоров, совсем охренел, – сказал он, – хамишь, про какую-то сгоревшую проводку рассказываешь. Угрожаешь замполиту физической расправой.
– Виноват, товарищ майор, – громко и по слогам отрапортовал я.
– Виноват, – кивнул Васильев, – ещё как виноват. Сержантский состав у нас совсем уже от рук отбился. Один на зарядке с магнитофоном бегает. Второй вот матом офицеров обкладывает. Двое суток ареста.
– Есть двое суток ареста, – так же громко проорал я.
Стоящий в углу комнаты старшина крякнул.
– А за что ему арест выписывать? – спросил он. – За мат или за угрозу замполиту?
– Да вы с ума сошли, – ротный аж поперхнулся, – нас за такую формулировку самих на двое суток упекут. Запиши: за нарушение формы одежды. Вон, верхний крючок у него на хэбэшке расстёгнут. Не по уставу.
Вот так я нежданно-негаданно получил первый и последний раз в жизни двое суток ареста.
– Там постельного белья нет, – предупредил меня старшина, когда мы остались одни, – шинель с собой возьми.
– Спасибо, – поблагодарил я и отправился собираться.
Кроме шинели я взял с собой вещмешок. Куда положил два блока сигарет, туалетные принадлежности. И стопку книг. Чтобы использовать их вместо подушки.
В последний момент мой приятель притащил журнал «Юность».
– Тут про дембелей повесть, – сказал он мне, – про нас. «Сто дней до приказа» называется.
Я поблагодарил его. Накинул вещмешок на спину, сложенную шинель взял под мышку и пошёл к выходу, где меня уже ждал старшина.
– Товарищ младший сержант, ваше приказание выполнено, – перехватил меня на выходе Пилипенко, – унитазы чистые.
– Молодец, – похвалил я его, – завтра начинай учиться сливаться с местностью. Альбом в отсеке с сапогами спрятан.
Стоявший рядом старшина хмыкнул.
– Пошли, арестант, – сказал он, – будешь сливаться с гауптвахтой. Целых два дня.
И мы пошли. К караульному помещению. Где наш старшина передал меня с рук на руки невыспавшемуся старшему лейтенанту.
– А чего с шинелью? – спросил старлей. – Не положено.
– Согласно Уставу караульной службы в тёмное время суток можно, – ответил я.
Память в те годы у меня была великолепная. Я наизусть знал все четыре Устава.
Старлей хмыкнул, сходил не торопясь за Уставом. Нашёл нужную статью.
– Действительно, можно, – согласился он, – заходи тогда. В одиночную камеру. Курево в камеру хранения.
Камера представляла из себя помещение размерами два на три метра. Стены были отделаны цементом в стиле «шуба». И покрашены серой краской. Окошко было под самым потолком. Закрытое решёткой. Светильник располагался там же. На высоте трёх метров. К одной из стен были пристёгнуты нары. В двери было небольшое окошко, открывающееся снаружи.
Я бросил в угол шинель и книги. Потянулся. Ближайшие двое суток никакой казармы. Никаких рядовых, построений и проверок, нарядов и занятий. Я был один.
– Аллё, боец, – раздалось из соседней камеры, – кого к нам подселили?
– Из первой роты сержанта, – ответил часовой.
– А у меня кто соседи? – поинтересовался я, вплотную прильнув к двери.
– С автороты мы, – раздался голос, – за пьянку по трое суток схлопотали. Курить есть?
– У первой роты всё есть, – проворчал я и позвал часового: – Боец, в камере хранения мои сигареты. Достань пачку. По сигарете соседям, мне одну и себя не забудь.
– Не имею права, – ответил часовой.
– Молодец, – похвалил я его, – тогда позови разводящего или помощника начальника караула. Имею право позвать.
Часовой промолчал, но мою просьбу исполнил. Разводящий появился тут же. Караульное помещение примыкало к гауптвахте, и дойти до нас было делом одной минуты.
В течение нашего короткого разговора с разводящим мы нашли общих знакомых, поговорили о погоде и о грядущем дембеле. Разводящему предстояло служить ещё год.
– Земляк, – попросил я его, – проинструктируй своих часовых, чтобы сигаретками меня снабжали. Я там себе два блока притащил. В камере хранения лежат.
Камерой хранения назывался огромный железный шкаф, стоящий в коридоре гауптвахты. Ключ от него был у начальника караула. В шкаф складывались личные вещи арестованных, которыми они не могли пользоваться в камерах. В данный момент на верхней полке лежали мои сигареты.
– Так он же закрыт, – сказал разводящий.
– Отодвигаешь его от стены и снимаешь заднюю стенку, – подсказал я, – это ещё с прошлого года работает. Делюсь.
Разводящий проинструктировал часового и выдал мне и моим товарищам по несчастью по сигарете. Свою я скурил, пуская дым в замочную скважину. Потом через дырку в двери отдал окурок часовому.
Жизнь постепенно налаживалась.
На ужин нам принесли из столовой остатки варёной картошки и салат, который в быту мы называли мастика. От него была изжога и тяжесть в желудке. Во время ужина я и познакомился с соседями-алкоголиками.
Один рядовой и два ефрейтора накануне раздобыли где-то две бутылки водки и выпили её. Уютно расположившись в кабине ЗИЛ-130, водителем которого являлся один из ефрейторов. Там-то их и поймал командир взвода. Поймал и влепил трое суток.
– А тебя-то за что? – спросили они меня, поведав свою историю.
– А у меня статья политическая, – многозначительно сказал я, – с замполитом не сошёлся во мнении на организацию досуга личного состава.
Авторотовцы с уважением посмотрели на меня. Я же попросил послать весточку в мою роту с просьбой притащить чего-нибудь поесть. Если в столовой мастика была ещё съедобной, то, остывшая и заветренная, здесь она в качестве еды никак не годилась.
Вечером мне откинули нары. Я постелил шинель, положил под голову стопку книг и уснул. Было жестковато, но зато тихо.