«Юность». Избранное. X. 1955-1965
Шрифт:
Теперь хозяевами имения были старенькая помещица Федосья Ивановна Федяшева и ее племянник Алексей Федяшев – молодой человек с печальными глазами. Печаль его происходила от мечтательности нрава и склонности к ипохондрии, распространенной среди молодых образованных людей того времени.
Дни свои он проводил в чтении книг и абстрактных рассуждениях. Вот и сейчас, сидя в гостиной с книгой, он вслух прочитал четверостишие:
…Из стран Рождения река
По царству Жизни протекает,
Играет
И в Вечность исчезает…
– Каково сказано? – Алексей посмотрел на Федосью Ивановну, сидевшую напротив и с аппетитом уплетавшую лапшу.
– И то верно, – сказала тетушка. – Сходил бы на речку, искупался… Иль окуньков бы половил.
– Вы ничего не поняли, тетушка! – воскликнул Федяшев. – Река жизни утекает в Вечность. При чем тут окуньки?
– Думала, ухи хочешь, – сказала Федосья Ивановна, – Ну нет – так нет… И лапша хороша!
– Ох, тетушка! – вздохнул Федяшев. – Мы с вами вроде и по-русски говорим, да на разных языках. Я вам про что толкую? Про СМЫСЛ БЫТИЯ! Для чего живет человек на земле? Скажите!
– Да как же так сразу? – смутилась Федосья Ивановна. – И потом – где живет?.. Ежели у нас, в Смоленской губернии, – это одно… А ежели в Тамбовской – другое…
– Нет! Сие невыносимо! – воскликнул Федяшев, встал и начал расхаживать по комнате..
– Жениться тебе пора! – вздохнула Федосья Ивановна. – Не век же, в самом деле, на меня, гриба старого, смотреть. Так ведь с тобой что-нибудь скверное сделается.
– Жениться? – Федяшев удивленно посмотрел на тетушку. – Зачем? Да и на ком прикажете?
– Да вот хоть у соседей Свиньиных – три дочери, все отменные… Сашенька, Машенька, Дашенька… Ну чем не хороши?
– Ах, тетушка. Для того ли я оставил свет, убежал из столицы, чтоб погрязнуть в болоте житейском?.. Ну женюсь – и что будет? Стану целыми днями ходить в халате да играть в карты с гостями… – Федяшева даже передернуло. – А жена моя, особа, которая должна служить идеалом любви, будет, гремя ключами, бегать в амбар. А то и… совсем страшно… закажет при мне лапшу и начнет ее кушать?
– Зачем же она непременно лапшу станет кушать, Алексис? – чуть не подавилась тетушка. – Да хоть бы и лапшу… Ну что тут плохого?
– Нет, миль пардон, Федосья Ивановна! Не об этом я грежу в часы уединения…
– Знаю, о ком ты грезишь! – сказала Федосья Ивановна и обиженно поджала губы. – Срам один! Перед людьми стыдно…
– Это вы… о ком? – настороженно спросил Федяшев.
– О ком? О БАБЕ КАМЕННОЙ, вот о ком!.. Тьфу! – Тетушка даже сплюнула. – Уж вся дворня смеется!
– О боже! – в отчаянии воскликнул Федяшев, и его лицо исказила гримаса страдания. – За мной шпионят? Какая низость… – Он схватил шляпу и стремглав выбежал…
В деревенском пруду старый кузнец Степан вместе с дворовой девкой Фимкой ловили сетью карасей. Завидев молодого барина, оставили на время свое занятие, склонились в поклоне.
Федяшев, не обратив на них внимания, быстро прошел мимо.
– Опять с барином ипохондрия сделалась, – сказала Фимка, с сожалением глядя в сторону промчавшегося Федяшева.
– Пора, – сказал Степан. – Ипохондрия всегда на закате делается.
– Отчего же на закате, Степан Степанович?
– От глупых сомнений, – подумав, объяснил Степан. – Глядит человек на солнышко, и начинают его сомнения раздирать: взойдет оно завтра или не взойдет? Ты, Фимка, поди, о сем и не помышляла никогда.
– Когда тут! – кивнула Фимка. – Бегаешь целый день, мотаешься… потом только глаза закроешь – а уж солнце взошло.
– Вот посему тебе ипохондрия и недоступна. Как говорили латиняне: квод лицет йови, нон лицет бови – доступное Юпитеру недоступно быку.
Фимке очень понравилось изречение, и она восхищенно улыбнулась:
– И давно я спросить хотела вас, Степан Степанович… Откуда из вас латынь эта выскакивает? Сами-то вы вроде не из латинцев.
– От барина набрался, – вздохнул Степан. – Старый барин повелел всем мужикам латынь изучить и на ей с им изъясняться. Я, говорит, не желаю ваше невежество слушать… Я, говорит, желаю думать, что я сейчас в Древнем Риме… Вот так! Большой просветитель был! Порол нещадно! Аут нигель, аут Цезарь! Во как!
– Красиво! – согласилась Фимка. – А как у их, у латинцев, к примеру, «любовь» обозначается?
– «Любовь», Фимка, у их слово «амор»! И глазами так зыркнуть… У-ух! – Степан показал, как надо зыркать глазами.
Федяшев, естественно, не слышал этого разговора. Он шел тенистой аллеей парка, где справа и слева белели старинные скульптуры, выполненные в греческом стиле. Мраморные лица с выпуклыми белыми глазами уставились на Алексея Алексеевича, усиливая приступ ипохондрии.
Федяшев дошел в самый конец аллеи, где в лучах заходящего солнца перед ним предстала скульптура молодой женщины в древнегреческой тунике.
Федяшев посмотрел на скульптуру нежным, влюбленным взглядом.
Женщина и вправду была необычайно хороша: изящная фигурка, маленькая головка с тонкими чертами лица, странный всплеск рук: левую женщина как бы предлагала для поцелуя, а правой приглашала куда-то вдаль, в неизвестное…
– Здравствуйте, сударыня! – тихо прошептал Федяшев и поклонился мраморной женщине. – И вновь тоска и серость обыденной жизни привели меня к вашим стопам!.. Впрочем, нет! Будь эта жизнь во сто раз веселей и разнообразней, все равно она была бы лишена смысла, ибо нет в ней вас… А в той незримой дали, где есть вы, нет меня!.. Вот в чем превратность судьбы! И никогда нам не воссоединиться, как несоединим жар моего сердца и холод вашего мрамора…
При сих словах Федяшев приподнялся на цыпочки и припал губами к левой руке скульптуры.
Сзади послышался шум и легкое покашливание.
Федяшев резко обернулся и увидел дворовую девку Фимку с тряпкой и ведром, полным мыльной воды.
– Ты что? Зачем? – ахнул Федяшев.
– Барыня велела помыть, – равнодушно сказала Фимка. – А то, говорит, еще заразу какую подцепите…
– Пошла вон! – закричал Федяшев.
В тот же вечер странная картина предстала перед всеми жителями усадьбы.