Юность Куинджи

Шутов Виктор Васильевич

Леонтий Герасимович показал гостю портрет, нарисованный Архипом.

— Достойно изобразил, достойно, — похвалил отец Илия. — Дар божий несомненно у него имеется. А то по младости неподобством занимался. Образумился, должно. — Он поднял рюмку и скороговоркой прошептал: — Прости, господи, грехи наши. — Выпил, перекрестил рот, понюхал корку хлеба и спросил: — А поглядеть на отрока возможно? Что он мне глаголить будет?

Леонтий Герасимович позвал дочь и попросил ее привести Архипа. Тот появился тотчас.

— Однако! — произнес удивленно отец

Илия и попросил Архипа подойти поближе. — Негоже, сын мой, негоже, — продолжал он низким баритоном. — Обходишь меня. Сколько уже не виделись. А церковный совет тщится о рабе божиим. На учение решили тебя определить к хорошему иконописцу в Елисаветград, або в Одессу на полный церковный пансион. Обратно вернешься — будешь храмы божьи расписывать. Почет, уважение, достаток… Женишься…

— Эт-то, — перебил Куинджи, — не привлекает меня. Не могу расписывать, природу люблю.

— Се путь скользкий и тернистый, — возразил священник, поднимая кверху указательный палец. — Чтобы познать натуру, сиречь божий промысел, потребен труд великий. Надобно в учении долгом пребывать. А кто без денег учить-то станет? У тебя же их нету. Ежели писать иконы — дело верное, ко всему — прибыльное. Уразумей это, чадо немыслящее. Успокой устремления свои и подумай о предложении моем. Ибо умиротворение гордыни своя со временем пройдет, однако будет поздно.

Архип спокойно слушал долгие рассуждения отца Илии. Чуть наклонив голову, разглядывал массивный почерневший серебряный крест, висевший на цепочке. На нем был изображен распятый Иисус Христос с вытертыми и потому блестевшими согнутыми коленями. Наконец священник умолк.

— Я ста–а-ану художником, — тихо, но твердо сказал Куинджи и вскинул голову. — Эт-то, буду учиться и добьюсь… Уеду из Мариуполя и добьюсь.

Отец Илия мелко захихикал:

— Ты уже покидал город. С чем уезжал, с тем и возвратился. — Оборвал смех и уже строго добавил: — Внемли совету моему, отроче, и проживешь в почете и достатке.

Молчавший все время Кетчерджи встал из-за стола и подошел к юноше.

— Эх, Архип, Архип. Дело предлагает отец. Смотри, не проворонь судьбу. Лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе.

Взволнованный Архип вышел во двор. Кто знает, где оно — счастье?

Его тихо окликнули, он даже не сообразил сразу, откуда донесся голос. На скамье под осокорем сидела Вера, рядом с ней лежала закрытая книга.

— Посиди со мной, — попросила она.

В летнем сиреневом платье без рукавов, с уложенной косой вокруг головы, в вечернем полумраке она казалась парню необыкновенно красивой. Пересилив робость, он сел на скамью. Сказал тихо, запинаясь:

— Эт-то, отец у тебя хороший.

— Он добрый, — отозвалась Вера.

— А отец Илия предложил мне идти в богомазы…

— Такое не по тебе. Я видела, как ты по вечерам пейзажи рисуешь. Я точно так за фортепьяно забываюсь.

— Я слушаю тебя… Под окном стою.

— Ой! — вдруг вскрикнула она. — У меня бывают распущены волосы.

— Кра–а-асиво…

— Правда?

Тебе нравится? — с детской непосредственностью спросила она.

Архип наклонил голову. Вера тронула его руку и прошептала:

— Ты тоже хороший и… добрый.

Наступило неловкое молчание. Растерявшийся Куинджи не знал, что ответить, а девушка смутилась своего откровения. Но поборола неловкость и срывающимся голосом спросила:

— Ты разрешишь мне смотреть, как ты рисуешь?

Он грустно улыбнулся, напряженно проговорил:

— Это-то, плохо получается у меня. Не так, нет настоящей натуры. Если бы как музыка… Ты играешь — и сердце щемит. Не пойму сразу, от чего — от радости или грусти. Такой картина должна быть.

— Смотри, перехвалишь меня, — отозвалась польщенная Вера и коснулась пальцами его ладони. — Я ведь совсем не умела, училась…

— И мне бы учиться, — перебил Архип. Вздохнул глубоко, сказал тоскливо: — Но у кого? Дядя Гарась говорил: не дал бог удачи, вот и не везет. За рисунки все время достается мне. На стенах рисовал — получал подзатыльники от братьев. За портрет Бибелли выгнали с работы. Айвазовский даже в свою мастерскую не пустил. Спасибо Феселеру — помогал. Но теперь он исчез… Я мог бы целыми днями рисовать. Да вот… — он умолк, устыдясь своего внезапного признания.

— А ты рисуй, Архип. Папа говорит — ты настойчивый… Мужчина должен быть сильным, — сказала она твердо, будто приказывала парню не пассовать перед трудностями.

Куинджи поднял склоненную голову. Синие сумерки уже властвовали вокруг, но они не могли пригасить встревоженный и любящий взгляд Веры. Молодые люди долго, не шелохнувшись, глядели друг другу в глаза. Потом, будто испугавшись, девушка прошептала:

— Когда ты рисуешь, разреши быть с тобою.

— Хорошо, — ответил он так же тихо. — Я напишу для тебя. Вечер, открытое окно, и ты играешь.

Однако Вере не удалось увидеть Архипа за холстом. Он встретил возвратившегося из Одессы Кантаржу. Тот схватил парня за руку, притянул к себе, как лучшего друга, и радостно заговорил:

— Давай ко мне! Я поправился теперь надолго. Кабинет после ремонта сияет. Через неделю открываю.

О своем уходе Архип сказал Кетчерджи. Леонтий Герасимович долго молчал, уставившись в бумаги, потом откинулся на спинку стула.

— Вольному воля, — наконец сказал он. — Завтра уходишь?

— Да, завтра.

— Ладно, еще увидимся. Расчет я сделаю.

Куинджи ушел в свою пристройку. Лег на тахту. Невысокий оранжевый диск луны появился в проеме открытых дверей и вскоре скрылся. Со стороны моря потянуло освежающей прохладой. Слегка зашелестели листья в саду, и снова тишина окутала двор. Она была настояна на аромате ночной фиалки и роз. Архип вспомнил, что не раз видел, как Вера ухаживала за цветами, поливала их. Завтра он попрощается с ней — а вдруг навсегда, — и у него дрогнуло сердце. Но ничего не поделаешь: рано или поздно вынужден будет покинуть Мариуполь, ибо не мыслит жизни без рисования.