Юность Маркса

Серебрякова Галина Иосифовна

— Да здравствует интернациональный радикализм! — провозгласил Руге.

— Социализм, — поправил Маркс.

— За это я не пью, — Арнольд мгновенно протрезвел.

Карл отставил полный бокал.

Но Руге не хотел ссоры. Желая опять сомкнуть ряды и рассеять наступившую тягостную тишину, Гейне предложил прочесть стихи. Но его едва слушали. У Женни как-то сразу заболела голова. Не досидев до конца пирушки, Марксы отправились домой. Гервег воспользовался неурядицей и сбежал на свидание. Эмма плакала от ревности на плече жирной

госпожи Руге.

Невеселый получился вечер.

Поутру, оттолкнув сторожившую Елену Демут, в комнату к Марксу вошли супруги Руге. Лицо Арнольда было по-обычному брюзгливо-недовольное, безразличное, но лицо его жены отражало множество демонических страстей. Толстая, пунцовощекая, негодующая, она, казалось, хотела выразить свое возмущение не только словами, но движениями бровей, сжиманием и разжиманием маленьких пухлых рук.

— Невероятно, неслыханно, поразительно! — твердила она, едва переводя дух.

— Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но люди но могут оставаться равнодушными! — перебил жену Арнольд.

— Спокойствие, друзья! В чем дело? Что произошло? Не переворот ли в Тюильри? — попытался успокоить супругов Карл.

Но Елена Демут резко вмешалась в сумбурную беседу и навела порядок:

— Переворот-то переворот, да не у нас, а в семье Гервегов. И вам, госпожа Руге, нечего волноваться. Не ваш ведь муж с другой спутался.

Взволнованная чета Руге не унялась.

— Что ты думаешь по этому поводу, Карл?

— Вы спокойны, вы не возмущены, госпожа Маркс? Вы — мать семейства, супруга?! Да знаете ли вы, — голос сведен до шепота, — что он на глазах у жены утешает поцелуями графиню д’Агу, эту кривляку, заслуженно надоевшую композитору Листу.

— Не будете же вы спорить с тем, что брак накладывает обязательства? Гервег компрометирует своих единомышленников, позорит свою жену, бедную Эмму, псе ему отдавшую… Ото гаденький люмпен, женившийся на банкирской дочке и проедающий ее деньги, это юбочник, соблазняющий аристократических авантюристок, это…

— Довольно! Постыдитесь, Арнольд! Такой речи позавидует каждый филистер. Не брак, а любовь накладывает обязательства. Какое право имеем мы вмешиваться в сердечные дела Гервегов. Он не изменил своей идее и не продал своей лиры. Отчего же подняли вы такой шум?.. Гервег — большой поэт. Перед ним славное будущее. Я протестую против того, чтобы его обзывали люмпеном. Он не лицемерный ханжа, как иные, объявляющие себя на всех перекрестках крайними социалистами. Он смелый боец. Мы еще увидим его на баррикадах. Не знаю, кто будет с ним рядом. Избавьте же меня и Женни от подобной клеветы на друга. Мы не изменим своего отношения к Гервегам. Мы им не судьи.

Широкая складка легла на неровном лбу Карла. Подбородок его дрожал. Женни знала этот симптом накапливающегося гнева. Онемев от негодования, госпожа Руге выплыла из комнаты.

— Я понимаю, кого ты имеешь в виду, — сказал Арнольд. — Я считал тебя надежным, уравновешенным

демократом, и в этом таилась моя ошибка. Ты — отщепенец, перебежчик. Бруно знал тебя лучше. Как я и говорил, ты катишься в бездну коммунизма, твои статьи и мысли начинены порохом, который взорвется, и я не поручусь, что, разорвавшись, он не уничтожит тебя раньше, чем ты направишь его против врагов. Одумайся, Карл!

— Ого, проповедь! Нужно ли все это? — сказала Женни, заметив, как мрачнеет Карл.

— Не мешайте мне говорить, госпожа Маркс, вы ослеплены любовью к нему, вы, конечно, не видите опасности. Остановись, Карл! Одумайся! Ты оставил кафедру профессора, чтобы стать влиятельным журналистом, теперь ты хочешь стать вождем. Приветствую. Но кого хочешь ты повести за собою? Кого? Ремесленников и пролетариев. Темную массу, которая страшна, когда просыпается. Променять прозрачные идеи великой демократии на муть коммунистического учения?

Руге вдохновенно поднял руку и с видом прорицателя смолк. Покуда он говорил, Карл спокойно надевал пальто, собираясь в библиотеку, где работал по утрам. С порога комнаты он сказал отрывисто и сухо:

— Я рад, что ты поставил точку над i. Подобный разговор был неизбежен. Твое уклончивое отношение к мировоззрению, которое кажется мне достойным глубокого изучения, твои недомолвки ставят перед нами не одну проблему. Жалею, старина, но мы, очевидно, вскоре похороним нашу дружбу. А жаль!

Короткая перепалка с Руге взволновала Карла. Он шел быстрее обыкновенного. Сколько раз приходилось ему терять навсегда друзей! Бауэры, Рутенберг… Кто виноват? Виноватых нет. Кто же прав? Об этом скажет время.

«Я боюсь, не иссушишь ли ты твое сердце», — вспоминалась Марксу давно отзвучавшая беседа. Сердце бойца, сердце революционера — оно из стали. Оно умеет жалеть, но не прощать.

«Что такое дружба? — спрашивает себя Карл. — Это борьба на одной баррикаде, это единая колонна, это руки, выковывающие меч, пишущие прокламации. Это глубокая убежденность и общее сомнение, это общее дело, жизнь и смерть». Обыкновенно, соскучившись, мысль Карла от маленьких частных дел быстро переходила к большим вопросам мира. Сердце… сердце… Сердцем освобожденного человечества явится пролетариат, головою — философия.

Презрительная гримаса сжала губы Маркса. Насмешка, холодная и непримиримая, мелькнула в глазах. Странное чувство легкости, свободы овладело им.

«С этими людьми мне некуда идти».

Сколько раз решал он подобным образом и сворачивал восвояси! Руге остался где-то далеко позади него, где-то в подворотне, смрадной и пустой.

В библиотеке, в зале чинной и покойной, горели свечи и лампы. Было тихо и торжественно. Храм мысли. Шуршали листы каталогов и книг. Точно вздохи. Карл глубоко втянул воздух, чуточку призакрыл веки. Он любил эту тишину, этот запах стареющей бумаги. Вокруг было столько знакомых. С полок они смотрели на него.