Юность Маркса
Шрифт:
В дни ее визитов Пугге с утра становился мрачным и вечером напивался.
Профессорская квартира была убрана рыжим плюшем, фамильными портретами и искалеченной мебелью. Плюш покрывал столы, кресла, полы. Он был пропитан пылью, ядовитой, как плесень. Иногда профессор, возвращаясь под утро пьяный и растерзанный, будил экономку, требуя от нее свежего воздуха.
— Я задыхаюсь, — кричал он, срывая воротничок, разматывая шейный платок и сжимая виски, — откройте окна, двери. Пусть в каждую щель ворвется воздух. Я задыхаюсь от пыли. Она всюду: на ваших волосах, на моих книгах, на портретах, на всем Бонне. Мой мозг, мое сердце
— Проигрались и перепились, — говорила экономка кротко и уныло.
— Если б я был богат, если б я не был профессором энциклопедии права… С детства я хотел дышать чистым воздухом, и отец сек меня за это и запирал дома. Я хотел быть моряком, путешественником, кем угодно, но мог выбирать только между рясой священника или халатом профессора.
— И слава богу, другой не может получить даже фартука дворника, — отвечала экономка, помогая Пугге подняться на второй этаж в спальню.
— Куда девать свои силы в этой стране пыли, в этом городе плюшевых чучел, старых напыщенных дураков и молодых кутил, которые будут впоследствии чванными дураками?
— Бывают и старые кутилы, — шепнула экономка. — Ложитесь, господин профессор, успокойтесь. Дайте, я надену вам колпак на голову.
— Ночью — колпак, утром — лекции. Я жить хочу, двигаться, думать! Может быть, я любить хочу!
Экономка поспешно закрывала форточку и стягивала на шнуре плотные гардины.
Духота и темень не отрезвляли Пугге.
— Тот, кто хочет жить, — грустно говорила ему пожилая женщина, раскладывая в ногах кровати шлафрок, — живет себе без рассуждений. Но вы, точно одержимый, отгоняющий духов: жить, жить! Я вот хоть и натерпелась горя, но ем, слава богу, с аппетитом, крепко сплю, молюсь усердно и не ропщу. Даже порой бываю всем довольна. А вам, господин профессор, чего не хватает на свете? Ценить не умеете.
Пугге давно не слушал увещеваний.
— Для жаждущих, для добрых мир — камера пыток. Бесцельная борьба. Наш век отмечен клеймом пошлости. Из тысячи противоречий и враждебных устремлений создан человек. Так было, так будет. Безумец — тот, кто думает торговым договором, премудрой газетой, постройкой железной дороги осчастливить человечество. Человек каменного века был так же жалок, как я теперь. Все в мире нестройно. Мы обречены желать недостижимого, идти во тьме, как кроты. Я хочу жить, но пыль убивает меня. Проклятие над нами! Смерть!
Конвульсивно рыдая, профессор зарывался в подушку.
6
К декабрю здоровье Карла сдало. Усталость от чрезмерной умственной работы нагнала бессонницу, головные боли, вялость.
Отец и мать в частых письмах посылали сыну всю углубленную разлукой нежность. Карл отвечал им редко, кратко.
Почтовые дилижансы привозили из Трира упреки и жалобы. Карл забывал письма на столе, на подоконнике, меж страниц штудируемой книги. Белые тонкие листки укоризненно шелестели, требуя выполнения сыновнего долга.
Мать беспокоилась, пьет ли Карл кофе. Когда Карл перечитывал записочки Генриетты Маркс, ему казалось, что она тут, рядом, в неизбежном фартуке и чепце. Он как будто слышал ее голос:
«Ты не должен считать слабостью нашего пола, что я интересуюсь тем, как организовано твое маленькое хозяйство»…
«Экономия, милый Карл, необходима в больших
«Моешься ли ты губкой и мылом? Надеюсь, забота матери не обижает любезную музу милого сына»…
Генриетте вторил юстиции советник:
«Прошло уже более трех недель, как нет известий. Какая безграничная небрежность… Боюсь, что эгоизм преобладает в твоем сердце. Ты знаешь, что я не настаиваю педантически на своем авторитете и сознаюсь даже детям своим, если не прав. Я просил тебя написать, когда осмотришься вокруг, но, так как прошло столько времени, ты мог бы понять мои слова менее буквально. Добрая мать озабочена и встревожена»…
Спустя два месяца после приезда в Бонн Карл, уступив уговорам родителей, отправился отдохнуть к голландским родственникам, в Нимвеген. Добравшись до Кёльна на лошадях и переночевав в почтовом подворье, он занял место на пароходе, спускавшемся вниз по Рейну.
До Дюссельдорфа небольшой белый пароход «Франкфурт» шел около пяти часов. Зима запоздала, и ничто не препятствовало навигации.
Подняв ворот пальто, семнадцатилетний студент бродил по палубе. Моросил холодный дождь. Войлочный туман стлался по холмам. Карл примостился на сырой скамье. Над кормой набухал брезент. Обычно приветливый рейнский ландшафт казался теперь угрюмым и скучным.
Сутулый человек в характерной для набожных евреев ермолке и черной хламиде сидел подле Карла.
В соломенном кресле дремала дама, укрытая несколькими полосатыми пледами. Ее большеногий спутник в клетчатом рединготе и толстом шарфе вокруг шеи неутомимо шагал из конца в конец палубы, дымя трубкой. Немногочисленное общество молчало. Карл откинул голову. Ровный серый цвет неба, берегов и воды успокаивал его. Карл дремал под слитный шум колес и дождя.
Резкий гортанный голос внезапно ударил по его слуху.
— Как вы думаете, это — англичане или нет? — бесцеремонно, ткнув пальцем в сторону полосатого пледа и клетчатого редингота, спросил Карла сосед. — Счастливые люди! Уж два года, как у них евреи уравнены в правах и признаны людьми, а у нас, в Галиции, еврей — быдло.
В час заката показалось солнце. Отчетливо вырисовались деревушки, помещичьи усадьбы и виноградники на берегу.
Карл молча выслушивал безрадостный монолог старика.
— Да, молодой человек, — говорил случайный сосед Карла по скамейке, — меня пинком ноги загоняют в могилу, а я обязан за это почтительно снимать шляпу. Наши девушки сохнут, стареют, потому что на все львовское гетто разрешено не более четырнадцати браков в год. И когда мои дети больны, я должен выпрашивать разрешение, чтоб после полудня пойти в аптеку. Мы — как прокаженные. Ну, почему еврею нельзя посмотреть, как летит по небу воздушный шар? Это же чудо! Мне говорили: крестись, Борух! Лучше я сдохну. Ведь, крестившись, я буду ненавидим не только христианином, но и евреем. «Господи, давай мне насущный хлеб, чтоб я не позорил твоего имени», — поют в псалмах. Я боюсь, когда правительство бьет меня, но еще более боюсь, когда оно дает мне льготы. За них берется большая цена, их отбирают назавтра после публикации, и тогда начинается самое худшее. Не всякому еврею везет, как господам банкирам. Мы бесправнее даже этих несчастных, — и старик протянул вперед палец.