Юный свет
Шрифт:
Заскрипел остов кровати, вздохнули и охнули пружины, Маруша дышала часто и прерывисто и тихонько постанывала. Его я не слышал. Я сел на пол, прислонился спиной к стене и стал смотреть в небо. Собака тоже на какое-то время задрала голову. В доносившихся звуках было нечто переливчатое, совсем нежное, как серебряный лунный свет на молоке, и я почувствовал, как у меня под мышками топорщатся волосы, и почесался.
Среди звезд промелькнул самолет. Их движения участились, Зорро слизнул пару капель с пола, а я затаил дыхание, когда Маруша вдруг прошептала: «Погоди-ка!»
– Да погоди же!
На секунду все смолкло, в саду стрекотали кузнечики, а потом что-то зашуршало, должно быть подушка. Ее голос за занавеской прозвучал как обычно, спокойно, только
– Юлиан? Будь любезен, пойди, пожалуйста, назад в свою квартиру.
Я поднялся, перетащил собаку через порог и закрыл за собой дверь.
Мужчина обернулся. Свет до поворота к вентиляционному штреку еще добивал, хотя и мигал. В трех местах прорвалась вода, однако путь был пока, похоже, свободен. За развилкой темно. Там начинался «старик» – заброшенный очистной забой, использовавшийся как складское помещение или место для укрытия в случае крайней необходимости. Вход был затоплен, и он открыл ящик рядом со скрепером, достал оттуда кувалду, пилу, пригоршню гвоздей и отправился к шпунтовым доскам, сваленным тут кем-то из угольщиков, прежде чем его настигла вода. Доски были двухметровые, и он распилил одну пополам, связав половинки в распорку. Рядом со сложенными досками стояло несколько пластиковых канистр с чаем и водой, две из них он опрокинул в темноту, которую вдруг осветило воспоминание о доме – мята.
Потом он вытащил из-под инструментов моток проволоки и прочно закрепил под досками пластиковые канистры. Спустив плот на воду, он поставил на него ящик с инструментами, рядом положил отбойный молоток. Где-то визгливо завыла лебедка, вдалеке он услышал крики солевиков. Он снял куртку и серую майку, расстегнул пряжки на ботинках, запихнул в них носки, вытащил пояс из ушек, повесил его на себя поперек груди и укрепил на нем аккумулятор для нашлемного фонаря. Потом снял тяжелые тиковые штаны, положил все вещи на плот и сделал несколько шагов по уходящей вниз подошве.
Несмотря на жару в штреке, вода не была теплой, и, чем глубже он погружался, тем холоднее она становилась, делалась почти ледяной. Внезапные блики лампы слепили его. Голыми ногами он нащупал рельсы и крепко держался за опорные стойки, эти очищенные от коры круглые бревна, торчавшие из воды, словно останки доисторических сооружений на сваях. Вода доходила уже до бедер, еще один шаг, и пупок скрылся под водой.
Он остановился, чтобы тело привыкло к температуре, единственно стабильной в данной ситуации величине, внушавшей надежность. Он медленно поднял голову. Почти все, что было наверху, так называемая висячая кровля пласта, держалось лишь за счет внутреннего напряжения горной породы, а каждая капля, падавшая из щелей и трещин, отзывалась многократным эхом в тишине. Ряд опорных балок трапецеидальной формы, упиравшихся под наклоном в стену штрека, были похожи на выгоревшие стропила.
Он медленно шел вперед, вода уже достигала уровня груди, но лампа не мигала, аккумулятор был полностью заряжен. Под ногами – обкатанная галька и обломки железа, и когда в какой-то момент грунт ушел из-под ног, он ухватился за старый воздуховод, дряблую резину, и стал продвигаться дальше, держась за нее. Вскоре яма закончилась, он опять почувствовал твердую почву под ногами и огляделся. Позади него осталось нагромождение обрушившихся или просевших балок и распорок, а между ними свисавшие лианами цепи и кабели, утопавшие в черной глади и чуть дальше снова выныривавшие на поверхность. А рядом с ним плавало что-то светлое, и он направил туда луч лампы. Пластиковая коробка для хлеба. Свет просвечивал ее насквозь, и он различил там что-то завернутое в золотой фантик – конфета или карамелька. Он сделал шаг в ту сторону.
При этом он подгреб рукой плот, который тащил за собой, тот скользнул в сторону и задел крепежную стойку, выдержавшую удар. А вот лежавший на ней верхняк, свежее сосновое бревно, свалилось в воду, доходившую ему сейчас до ребер, и ударило по нему. Он рванулся было вперед, но опоздал. Ствол, ушедший сначала под
Он заставил себя дышать глубже, несмотря на адскую боль, мешавшую это сделать. Он только хрипел, мышцы живота свело, голова кружилась. Одной рукой вцепившись в плот, он ощупал второй спину и посмотрел на пальцы. Потом опустился в воду чуть глубже, и, хоть она и была грязной, холод принес облегчение. Где-то открылась вентиляционная дверь, задул сквозняк, на черной поверхности появилась рябь, и он опять обернулся и посмотрел на коробку с хлебом. Но нагромождение желобчатых, вперемешку обрушенных друг на друга крепежных стоек отвлекло его внимание. Он взял себя в руки, выпрямился и медленно двинулся вперед.
Птицы не было. Кто-то ночью залез и разломал все на мелкие кусочки. Наверное, шпана из банды Клеекампа. Они забрали все, что только можно. Пустые бутылки, огарки свечей, инструменты. А в углу наложили кучу. По ней ползали зеленые мухи, и, когда Зорро подошел понюхать, они молниеносно взмыли вверх. Я вырезал ножом из пола кусочек картона и выбросил дерьмо в кусты. Жердочку попугайчика я приделал на дереве.
Они разодрали и один из журналов для нудистов, спрятанный в тайнике за обшивкой стены. Повсюду валялись разорванные фотографии голых девушек. Я вымел их за порог. Потом поискал подходящий камень и приколотил доски. Рама маленького окошка висела на одной петле, ввернуть шуруп во вторую уже было невозможно, потому что дырки были разворочены. Но я вставил туда дюбель, маленькую лучинку, чтобы резьбе было на чем держаться.
Когда я закрывал окно – звонили колокола, хотя полдень точно еще не наступил, и тут я увидел его между стен и обугленных балок старой конюшни. Он трепал Зорро по голове и пытался прочесть надписи и знаки на штукатурке. Наверное, он слышал меня.
А может быть, и нет. Я завесил обветшавшей тряпкой треснувшее, а по углам уже даже поросшее мхом оконце и пошел к двери, осторожно закрыл ее. Тем не менее она все же скрипнула.
Но он не обернулся. Он рылся в потрепанной сумке, вытащил оттуда термос с широким горлышком, сунул себе что-то в рот. Продолжая жевать, он читал дальше. Толстый и остальные понаписали на стене кучу всякой похабщины, даже в рифму, типа «дыра есть дыра, все равно тебе туда», а у садового гнома, которого Карл нарисовал мелом, на члене длиной в метр стояли наши имена. Лязгнула задвижка, но оказалось, что раньше времени, дверь надо было немного притянуть. И в этот момент господин Горни обернулся, и, хотя между нами были деревья, мне показалось, что он смотрит на меня в упор. Похоже, он не удивился. Приложил руку к шляпе.
– Привет.
Я лишь кивнул, а он дал Зорро кусочек хлеба, закрыл сумку и медленно пошел по траве. При этом он внимательно изучал все, что валялось вокруг: старая стремянка, ручная тележка без колеса, куча битой черепицы. Я зашел под навес. На подбородке у Горни висела крошка.
– Ну, как ты? – Он сдвинул шляпу немного назад и посмотрел мимо меня на фургончик. У него даже ресницы были белые. – Так это и есть ваше убежище? Недурно. А где же звери?
Я пожал плечами, показал на Зорро.
– Сейчас только он. Чистокровная охотничья собака. Слушается меня с полуслова.
Господин Горни подошел поближе, а я отступил в сторону. Но он все же положил мне руку на плечо. Я немного покачнулся. Он переступил порог и осмотрел помещение, сморщил нос. Коричневая ткань костюма блестела на рукавах и на заднице. Он поставил сумку и показал большим пальцем в угол.
– А это что такое? Детский гробик?
Я ухмыльнулся.
– Была кормушка. Сейчас пустая.
– Так, так… – Он сел на крышку и опустил руки на колени. Стрелки на брюках едва просматривались. В полумраке блеснуло широкое обручальное кольцо. – У нас раньше тоже были тайные убежища. Если бы родители знали, что мы там вытворяли… – Он вытянул ладонь в мою сторону и поманил пальцем. – Зайди-ка сюда и закрой дверь. Чтобы я мог проникнуться, как здесь внутри.