Юный свет

Ротман Ральф

Они оценивающе посмотрели на меня. От самодельной татуировки – пронзенное молнией сердце – левая рука Карла была еще довольно распухшей, а Франц, вытерев руки о задницу, приближался ко мне. Он немного косил, а когда встал надо мной, то с него на книгу, на обертку из газеты, закапала вода.

– Эй, – я отодвинулся в сторону, – поосторожней!

Но он тряхнул надо мной волосами и поболтал членом, а его брат приблизился ко мне с полной горстью ряски. Я вскочил. А Толстый продолжал листать журнал.

– Значит, или ты снимаешь плавки, или проваливаешь отсюда. Мы вычистили здесь весь берег и поэтому решаем, кому здесь и как купаться.

Я ничего не сказал. Сгреб свои вещи, а Карл растер зеленую массу

по шерсти Зорро, тому это очень понравилось. Он радостно запрыгал. По идущей вокруг озера тропинке я перебрался на другое место, откуда тоже можно было спокойно дойти до воды, не продираясь сквозь камыши. В траве там была низина, и когда я улегся в нее, я видел лишь небо и усыпанные шишками макушки деревьев. И, хотя ветра вроде и не было, они слегка раскачивались.

Я пил маленькими глотками лимонад и понемногу почитывал книжку. Кроме случайного смеха да плеска воды ничего не слышал. Один раз кто-то громко издал неприличный звук. Я лежал в полудреме с книгой на груди. Солнце уже садилось, а все тело чесалось от комариных укусов. Большинство из них, сам того не замечая, я разодрал до крови, но когда комариное гудение и звон в ушах заглушили даже отдаленный гомон купающихся на большом озере, я сел. Газетная обертка сползла с книги, и переплет песочного цвета оказался светлее в том месте, где его прикрывала реклама корма для мелких домашних животных. Напечатанная темной краской морская свинка не пропустила солнце.

Когда я спустился к воде, на пляже для нудистов никого не было. И Зорро тоже не было видно. Там, где лежал Толстый, трава была еще примята, рядом валялась смятая пачка сигарет и обгорелые спички. Чтобы лучше видеть, я приложил ладонь к глазам «козырьком». Но сомнений не оставалось: велосипед исчез.

Я собрал свои вещи, рванул через папоротник, звал Толстого. Но среди деревьев никого не было. Во мху валялся моток проволоки, дырявая вывеска с надписью «Лесничество», чей-то ботинок. Я продрался сквозь кустарник на берегу, осмотрел камыш и даже ступил ногами в мутно-зеленую воду. Но сквозь нее ничего не было видно уже на ширину ладони. Стиснув зубы, я тихонько выругался и пошел вперед, вспахивая ногами тину. О валявшемся там мусоре я совершенно не думал. Единственный предмет, на который я наступил, было старое колесо от мопеда, все спицы в водорослях.

Потом я оделся и побежал к большому озеру, уже почти целиком погрузившемуся в вечерние сумерки. Там стоял один-единственный автомобиль, Ford Taunus, дверцы открыты. Играло радио, а на больших пледах лежали две пары, тискались и обнимались. Пустые пивные бутылки воткнуты в песок горлышком вниз, золотистые колосья на этикетках блестят на солнце. Когда на них пала моя тень, один из мужиков поднял голову.

– Простите, вы не видели здесь трех ребят с четырьмя велосипедами? С ними еще собака. Они меня обокрали, а мне надо…

– Проваливай, малыш.

Мужчина с длинными вьющимися волосами и густыми усами заглядывал женщине в глаза. Она была в бикини, а он ласкал ей живот, выуживая травинки из пупка.

– Ты мешаешь.

– Я знаю. Но не могли бы вы мне помочь? Я попросил на время велосипед. У своего отца, а ему надо ехать на работу. Прямо сейчас! Ну что мне теперь делать…

Никто не прореагировал. Вторая пара целовалась, широко открывая рот. Щеки втянулись вовнутрь. Кучерявый просунул кончики пальцев под оборки бикини, женщина закрыла глаза, а я ушел прочь, выбежал по тропинке, заваленной мусором, на дорогу. На ней неподвижно сидели два зайца. Асфальт был теплый, солнце светило где-то за тополями, обрамлявшими на горизонте поля. Я приложил руки воронкой ко рту, еще не зная, в какую сторону кричать. Потом побежал.

В одной руке книга, в другой, под подбородком, концы подстилки, которую я накинул на плечи. Так ее было проще нести. И пока она развевалась у меня за спиной,

я следил за ритмом шагов, шлепаньем сандалий по серо-черному покрытию дороги и кричал на самого себя, если вдруг замедлял шаг. Навстречу мне промчались две машины, но ни одна не проехала в нужном мне направлении.

Двор за строениями птицефермы был пуст, лишь тени в ямках на земле, и в свете заходящего солнца куриный пух на заборе из сетки казался еще белее. Пробегая мимо, я не уставал чихать. На лужайках по бокам прямой как стрела дороги стояли около цистерн с водой коровы, а на мосту через автобан уже зажглись фонари. Какие-то люди, облокотившись на парапет, махали вслед грузовикам.

Когда солнце скрылось за терриконами, я свернул в поселок. Наш дом стоял в темноте, во всяком случае, со стороны улицы. Перепрыгивая через две ступеньки, я взлетел наверх. Под конец ноги уже почти отказали мне. Маруша стояла на пороге своей комнаты, в руках раскрытая пудреница. Из кармана халатика торчала щетка для волос. Она качала головой.

– Представляю, в какой он был ярости.

Она ухмылялась со строгим выражением лица, рассматривая при этом мои искусанные ноги.

– Скажи спасибо, что у моего велосипеда не были спущены шины.

Не в состоянии что-либо ответить, я собрался отпереть дверь. Но она уже была чуть-чуть приоткрыта. Тяжело дыша, я уселся на столик перед диваном. Квартира стояла пустой и темной, пахло мылом и одеколоном для бритья. Отцовские сигареты лежали на табуретке, зажигалка поверх пачки, и лишь теперь, переведя дух, я заревел. Я ничего не мог с собой поделать. Слезы капали на газету.

Чуть позже я намазал себе на хлеб конфитюр, выпил чашку чая с мятой и посмотрел телевизор. По первому каналу показывали один из тех фильмов, в котором американские женщины сначала бегут вниз по длинной-длинной лестнице, а потом кого-нибудь обнимают, кто отправляется на войну. Или наоборот, возвращается с нее с победой. По другому каналу – двое пожилых мужчин разговаривали друг с другом. Один толстый и лысый, в галстуке, а второй – худой и довольно нервный. Он жутко потел и курил одну сигарету за другой. Пепельница рядом с микрофоном на столе была полна окурков. Когда толстый задавал ему вопрос, он каждый раз нацеливал на него два пальца, а худой постоянно кивал и хватался за ворот рубашки. Он говорил с кёльнским акцентом, у него были большие темные глаза, которые казались иногда почему-то светлыми, и нос картошкой. Он был похож на печального клоуна. Кажется, он был писатель, во всяком случае, его собеседник однажды сказал: «И вы, как автор современных повестей и рассказов, действительно серьезно думаете, что…» Я совершенно не понял их диалога, ни единого слова. Но взгляд этого мужчины и то, как он постоянно потел – капли падали с подбородка на грудь рубашки, – и его застенчивая, скорее сдержанная и в то же время уверенная в себе манера отвечать заставили меня подвинуть кресло вплотную к экрану. Мне хотелось непременно узнать его имя, чтобы потом справиться о нем в церковной библиотеке. Но имя на экране так и не появилось, во всяком случае, в то время, пока я еще мог сидеть с открытыми глазами.

Я выключил телевизор и пошел в свою комнату, открыл окно. После долгого бега ноги горели, я снял рубашку, штаны, тесные плавки и забрался под простыню. Я слышал, как по ту сторону Ферневальдштрассе громыхал товарный поезд, локомотив издавал длинный гудок, днем сгонявший с путей игравшую детвору, а по ночам застывших в луче прожектора зайцев и косуль. А потом я заснул.

Тело чесалось от укусов, и я все время просыпался. Я послюнявил искусанные места. Потом увидел во сне мать, лежавшую больной на надувном матрасе. Течением ее уносило на середину озера, и я нырнул ее спасать. Но мутная вода была мелкой, я разодрал себе грудь и ноги о камни и как ошпаренный вынырнул.