Юрий Андропов. Последняя надежда режима.

Млечин Леонид Михайлович

Устинов не хотел в одиночку нести тяжкий груз ответственно­сти. Получалось, что он один обладал важнейшей информацией и скрыл ее от остальных членов политбюро. Через полчаса председатель КГБ уже был на улице Фрунзе. Выслушав Чазова осторожный Виктор Ми­хайлович предложил рассказать обо всем Черненко. За этим читалась простая мысль: если Андропов безнадежен, следующим руководителем станет Черненко, и от него ничего не надо скрывать.

— Ты только предупреди Константина Устиновича, — сказал Чазову министр обороны, — что информация

конфиденциальная и что Юрий Владимирович просил ни с кем не обсуждать тяжесть его болез­ни...

Но чего стоили эти слова, если они уже не прислушались к просьбе умирающего Андропова? Разумеется, информация о состоянии генерального секретаря немедленно распространилась, и высокопо­ставленные чиновники под разными предлогами пытались выведать у Чазова реальное положение дел.

4 декабря Горбачев поделился с Воротниковым грустными впе­чатлениями от встречи с Андроповым:

— Состояние его здоровья плохое. Его посещают помощники. Иногда Черненко. Юрий Владимирович недостаточно точно информиро­ван, переживает за дела. Ты бы позвонил ему.

Воротников немедленно попросил соединить его с палатой ге­нерального секретаря, доложил о ходе дел в республике, сочувствен­но спросил, как Юрий Владимирович себя чувствует.

— Хорошо, что позвонил, — сказал Андропов. — Спасибо. Я здесь залежался, невольно оторван от дел, хотя это сейчас недопу­стимо. Но что поделаешь... Удовлетворен твоей информацией. Желаю, дорогой Виталий Иванович, успехов. Спасибо тебе сердечное. Привет товарищам.

Через день Горбачев вновь доверительно поделился с Воротни­ковым впечатлениями от беседы с Андроповым в ЦКБ:

— Состояние его не улучшается. Выглядит очень плохо. Исху­дал. Ослаб. Юрий Владимирович предложил провести изменения в со­ставе политбюро, в том числе перевести тебя в члены политбюро.

Воротников пометил в дневнике: «Горбачев якобы поддержал предложение», Виталий Иванович напрасно сомневался в искренности Горбачева. Более того, Михаил Сергеевич и был инициатором кадровых перемен. Воротников, разумеется, не мог тогда знать, что Горбачев попросил академика Чазова положить его на диспансеризацию в ЦКБ, чтобы оказаться рядом с генеральным секретарем — палаты для членов политбюро находились на четвертом этаже главного здания.

Чазон предупредил Горбачева, что жить Андропову осталось один-два месяца, не больше. Михаил Сергеевич так же откровенно по­делился с Чазовым намерением уговорить Андропова на пленуме ввести в политбюро Воротникова и Соломенцева, кандидатом сделать Чебрико­ва, а секретарем ЦК — Егора Кузьмича Лигачева.

— Это наши люди, — твердо сказал Горбачев, — они будут нас поддерживать в любой ситуации.

Михаил Сергеевич попросил Андропова о встрече, и тот не мог отказать товарищу по несчастью, который лежит, что называется, в соседней палате.

«Осунувшееся, отечное лицо серовато-воскового цвета, — та­ким Юрий Владимирович запомнился Горбачеву. — Глаза поблекли, он почти не поднимал их, да и сидел, видимо, с большим трудом».

Умирающему Андропову было не до кадровых перемен. Но Михаил Сергеевич убедил генсека, что такие дела не откладываются. Потом ему пришлось еще вести беседы с другими членами политбюро.

— Некоторые считают, — сказал Горбачев Виталию Воротнико­ву, — что незачем торопиться, надо подождать и принять решение уже в присутствии Юрия Владимировича.

Но Горбачев дожал коллег, ссылаясь на мнение Андропова. Горбачев больше всех был заинтересован в этих переменах. Он пред­принимал все усилия, чтобы укрепить свои позиции внутри политбюро, торопясь, потому что смерть Андропова приближалась. Михаил Сергее­вич боялся изоляции и подбирал себе союзников в послеандроповском политбюро.

Лигачеву он многозначительно сказал:

— Егор, я настаиваю, чтобы тебя избрали секретарем. Скоро пленум, и я над этим вопросом усиленно работаю.

Лигачев оценил заботу Михаила Сергеевича. Через несколько дней Лигачеву позвонил помощник генсека Павел Лаптев:

— Егор Кузьмич, вам надо побывать у Юрия Владимировича. Он приглашает вас сегодня, в шесть вечера.

Лигачев спросил, куда ехать.

— За вами приедет машина, — объяснил Лаптев, — и вас отве­зут.

Через много лет Егор Кузьмич Лигачев говорил мне:

— Юрий Владимирович — вообще мужественный был человек. За­ходишь к нему в кабинет, видишь его и чувствуешь это страдание. А он о деле говорит, ведет беседу, переговоры, заседания... А тут он пригласил меня к себе в больницу. Я страшно переживал после этой встречи, потому что я его не узнал.

Я зашел в палату, — продолжал Лигачев, — вижу: сидит какой-то человек. Пижама, нательная рубашка, что-то еще такое домашнее. Тут капельница, кровать. Я подумал, что это не Юрий Владимирович, а какой-то другой человек, а к Андропову меня сейчас проводят. А потом почувствовал, что это он. Ну, он это отнес, наверное, просто на счет моего волнения. Он говорит:

— Ну, расскажи, как ты живешь, чем занимаешься, какие проблемы.

А я понимал, что долго докладывать не могу, потому что че­ловек болен. Доложил кратко по работе. Потом еще минут десять—пят­надцать поговорили, чаю попили. Он сказал:

— Егор Кузьмич, решили вас дальше двигать. Я поблагодарил и поехал.

Это было в декабре, а в феврале он ушел из жизни...

16 декабря утром к Андропову в больницу доставили посла Олега Гриневского, руководителя советской делегации на переговорах в Стокгольме о разоружении в Европе.

«В палате, — вспоминал Гриневский, — сидел какой-то сгорб­ленный человек с лохмами седых волос. Сначала я даже не понял, кто это, и только потом дошло — передо мной сам генеральный секретарь ЦК КПСС. Он очень сильно изменился — еще больше похудел, осунулся и как-то сник».