Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Для киевского люда сухой лучиной стал этот грубый голос неизвестного человека. Человек прогремел над всей толпой:
– Князь призывает нас в Чернигов, а про то и забыл, что тут самый лютый враг сидит и князя нашего и наш - Игорь Ольгович! Убить его, а уже потом - биться за своего князя.
Слова были такими неожиданными, что все оцепенели вдруг, лишь митрополит, как муж опытнейший, мгновенно поднял руку, как бы угрожая, и изрёк осуждающе:
– Греховны слова и помысел греховный!
Но этим он лишь придал силу скрытому огню, разбудил злую страсть в тёмных душах, которых нашлось немало. То с одного, то с другого конца раздались возгласы:
– Жаждем убить Ольговича!
– Жаждем!
– Убить врага сего, а уж потом!
Выкрики охватили площадь - так неумолимый враг старается поджечь с четырёх сторон город, которым жаждет завладеть.
Князь Владимир юношеским голосом своим перекрыл тёмных крикунов, над площадью разнёсся его призыв:
– Мой брат не повелевал убийства! Игоря поблюдёт стража, а мы пойдём к брату, как он велит.
– Мы пойдём, а сей выйдет и возвеличится над Киевом!
– спокойно молвил тот же самый грубый голос, который первым бросил в толпу слова поощрения к убийству.
– Ведаем, что брат твой не велел сие творить, - закричали Владимиру со всех сторон.
– А мы вот хотим убить Игоря! Хотим!
– Ибо не удастся покончить добром с сим племенем ни вам, ни нам!
– Опомнитесь!
– поднял вверх крест митрополит.
– Не смейте!
– в один голос крикнули тысяцкие Лазарь и Рагуйло.
– Не чините зла! Сотворив это, гнев божий на себя накличете, вражда с братьями его и с племенем его вовеки не уймётся!
– то ли повелевал, то ли просил митрополит Климент. И был это не грек, как заведено было издавна, ещё со времён великого князя Владимира, - князь Изяслав, вопреки настояниям ромейского патриарха, возвёл в митрополиты своего, русского, монаха Зарубинецкого монастыря многоучёного Клима Смолятича. И киевлянам приличествовало бы прислушаться к голосу своего, родного, а не привезённого из-за моря архипастыря душ и сердец. Но не случилось этого.
Дулеб писал: "Уж когда толпа загорится страстью, пускай и пагубной, то не подвластной она становится ни уговорам, ни повелениям, а на каждое рассудительное слово родит десяток слов собственных, и чем бессмысленнее и яростнее они будут, тем убедительнее будут казаться для помутившихся душ и ослеплённых сердец".
Так и тут быстро нашёлся среди киевлян какой-то то ли вельми старый человек, то ли просто дошлый знаток деяний киевских, ибо сразу же и ответил митрополиту, а голос прозвучал так, что сразу не поймёшь, откуда он прозвучал:
– Величайшее зло - верить заточённым! Разве же не было в Киеве, когда изгнали Изяслава Ярославича за неправды восемьдесят лет назад? Вызволили тогда из поруба Всеслава Полоцкого, поставили над собой князем, а он испугался Изяслава и бросил киевлян на произвол судьбы! Когда вернулся Изяслав, семьдесят мужей, выпускавших Всеслава, были изрублены, а иные ослеплены, а ещё многие безвинно погублены, без разбора.
– Вот так и Ольгович, как Всеслав!
– раздался визгливый голос в одном конце.
– Нельзя оставлять врага в городе многолюдном!
– Надобно спасаться от Ольговича!
– откликнулось в другом конце.
– Пойти, да убить!
– Убить!
– Убить!
И так, перекликаясь и подталкивая друг друга, киевляне распалялись всё сильнее, гигантская толпа раскачивалась всё яростнее и угрожающе, а там не уместилась на площади возле Софии, выплеснулась дальше и, разъярённая, бросилась к Владимирову городу, где в монастыре святого Феодора был князь Игорь.
Дулеб писал: "Когда всадник не натянет своевременно поводья у своего коня, то куда занесёт его конь? А ещё когда конь взбешённый…"
Ни митрополит, ни тысяцкие, ни посланцы великого князя Изяслава, несмотря на то что были возле Софии с прислужниками и дружиной конной, как-то не сумели противодействовать злу. Все они продолжали стоять, верно, растерянные и напуганные яростью киевлян; дружина, которая могла бы легко преградить путь разъярённым людям, тоже не двигалась с места, не получив соответствующего повеления. Должен был бы спохватиться митрополит Климент, и хотя бы вослед толпе изречь тяжкую анафему, и, быть может, этим высоким иерейским проклятием остановить если не всех, то, во всяком случае, многих, разобщить люд, разделить на овец и козлищ, на послушных и непокорных, которые сразу бы потеряли половину силы, а значит, и решительности. Но и митрополит молчал, то ли не отваживаясь до поры до времени бросать анафему на люд, над которым он только что получил священную власть, то ли боясь, что его грозное проклятье всё равно не поможет и тем самым будет поколеблена вера в силу божьего слова.
Только юный князь Владимир бросался то к тысяцким, то к митрополиту, то к дружине, но ему мешала неопытность, он не сумел изречь решительное слово, которое могло бы предотвратить преступление; единственное, что он смог, - быстро вскочил на коня и один помчался наперехват толпе, но не успел проехать к городу Владимирову по узкому мосту, до отказа запруженному людом. Тогда он рванул вправо мимо Глебова двора, но и тут киевляне опередили его, и, пока он добрался к монастырю с другой стороны, убийцы уже ворвались туда и рыскали по всем уголкам в поисках князя Игоря.
А Игорь, от природы не наделённый способностью к предчувствиям, стоял на обедне в монастырской церкви, молился перед иконой божьей матери. Налётчиков не остановили ни святость места, ни углублённость князя-схимника в молитву. Они схватили Игоря, сорвали с него мантию и схиму и, вслепую ударяя куда и чем попало, потащили из монастыря. У ворот появился князь Владимир, который только что примчался туда кружным путём. Увидев его, Игорь заплакал: "Ох, брате, камо?" Тогда Владимир спрыгнул с коня, накрыл Игоря своим княжеским корзном, крикнул киевлянам: "Братья мои, не сотворите зла, не убивайте Игоря!" - и повёл его к Мстиславову двору.