Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Лежать больше не хотелось, он встал с постели, оделся, твёрдо решил отбросить всё дурное, что было бы к лицу разве лишь Иванице. Добровольно согласился быть помощником князя Юрия. Поэтому должен был думать о деле великом и святом, а тем временем чуть было не впал в ребячество!
Во время завтрака Дулеб спросил у Иваницы:
– Видел Ойку?
Иваница взглянул на него поверх жбана, из которого пил, затем поставил жбан на стол, вытер губы.
– Вот уж! Я сам хотел у тебя спросить о ней.
– Не приносит нам больше вестей. Вот я и подумал…
– Вести сами приходят к нам, зачем их носить?
– Всё же тебе надобно было бы поискать девушку, навестить её.
Иваница молчал
– Опостылели мне все эти Николы, и весь Киев опостылел, - вздохнул Иваница.
– А чего хочется, не ведаю и сам. Шёл к тебе, потому что любил странствовать с тобой, а теперь вот сидим то на одном месте, то на другом, все сидим, будто привязанные.
– Привязанные долгом.
– Вот уж! Не ведаю, что это такое.
– Долг народу своему.
– А разве я не народ?
– Народ - это не ты, и не я, и не князь Юрий, и никто в отдельности, но все.
– К девке ведь хочется не всем, а тебе одному.
– К девке? К какой девке?
– Откуда я знаю? Может, к Ойке, а может, к другой какой. Ты же сам спрашивал у меня про Ойку.
– Спрашивал ради тебя. Думаю о тебе и твоей молодости. На меня не смотри. Я человек состарившийся и, можно сказать, изживший себя.
Иваница гмыкнул и не ответил ничего. Пошёл готовить коней, потому что это всегда легче всего.
У Николы Старого был насморк, сидел с красным носом, со слезящимися глазами, которыми смотрел на трёх остальных Никол, примчавшихся в гридницу ещё до прихода Дулеба, потому что у них была привычка держаться вместе, а ещё имели паскудную привычку тащить княжеского лекаря то к одному, то к другому из них и выпытывать, донимать подозрениями, намёками, недомолвками, всякими мелочами, из-за чего опротивели Дулебу безмерно, он возненавидел этих желтоглазых бояр ещё сильнее, чем игумена Ананию, который этой зимой перешёл в положение ещё более высокое - был исповедником у молодого князя Владимира, если и влиял на события, то незаметно и опять-таки сверху, не погружаясь в повседневность, избегая грязи и мелочности.
– Так что же слышно, лекарь?
– шмыгая носом, проскулил Никола Старый, а трое остальных придвинулись поближе, чтобы не пропустить ни единого слова, поймать лекаря на недомолвках или на неискренности.
– О твоём насморке? Могу сказать, что это весна, а весна по-своему отражается на каждом человеке.
– Весна помешала нашему князю Изяславу завершить разгром Суздальской земли, - с сожалением промолвил Никола Кудинник.
– Не было бы весны да воды, то мы бы им… ух! Долгорукий был бы у нас - во где!
– А разве ещё живой Долгорукий?
– спросил Никола Безухий, всматриваясь в Дулеба с таким выражением лица, будто сожалел, что и лекарь стоит перед ним живой.
– Вам лучше знать, - пожал плечами Дулеб.
– Я лекарь, разбираюсь в болезнях, не больше.
Никола Плаксий шмыгнул носом, вздохнул:
– Наслано множество хворостей на человека, а за что? То желтуха, когда человек становится жёлтым, как цвет в поле. А то нападает огниха и жжёт тела людские, как печь смоляными дровами. Гнетуха давит человеку на ребра и мучит всю утробу, а ещё есть, люди добрые, трясуха, ломиха, пухлиха, глушиха. Вот словно бы человек и здоров, а внутри у него уже пустило корни и подтачивает его. Так и в городе великом и славном может случиться, когда пустить в него чужое, потому как чужое есть немощь и разорение. Слыхал, лекарь, про суздальцев? По ночам рыскают по Киеву, возле княжеских дворов и возле
– Сказал уже, что разбираюсь лишь в немощи и помогаю больным. Про дела державные не веду речи. Наговорился уже с вами за зиму.
– Не допустим сюда никого, - процедил Никола Старый, вытирая нос о свой затасканный кожух.
– Нам завещано беречь Киев, мы и убережём.
– Ты бы лучше берёг своё здоровье, - напомнил ему Дулеб.
– Дам тебе трав, чтобы парил ноги. Остерегайся гостей. Потому как будут приносить с улицы весенний дух, а тебе это вредно. Насморк держится долго и упорно. Кое-кто не обращает внимания на эту хворость, на самом же деле она вельми угрожающая. Ты человек мудрый, должен бы знать, что в народе насморк связали уже и с новым нашим богом. Сказано же так. Шёл насморк от сухого моря, а Иисус с небес, и говорит ему Иисус: "Куда идёшь, насморк?" А он речёт: "Вот иду, господин мой, человеку в голову, мозг просверлить, челюсти переломить, зубы из них ронить, шею искривить, уши оглушить, глаза ослепить, нос забить, кровь пролить, веки иссушить, губы искривить, жилы умертвить, тело измозжить, бесами мучить". И речёт Иисус: "Вернись, насморк, иди в пустую гору и в пустыню, найди пустую голову и вселись в неё - она всё вытерпит и выстрадает. Иди в камень, он всё стерпит: голод и зной и всякую хворость. Там и живи, пока земля мимо идёт и кончится".
После этого Дулеб позвал Иваницу и начал собираться. Николы смотрели на лекаря, будучи не в состоянии понять, в самом ли деле он пересказал сложенную в народе прибаутку к насморку или же откровенно насмехается над ними, ибо недвусмысленно сказал что-то о пустой голове и о суетности. Суетность чего? Киева или их самих? Кому-нибудь другому они не простили бы даже двусмысленности, так или иначе направленной против них, но Дулеба оберегало его звание княжеского лекаря, хотя, если толком разобраться, какой же он княжеский лекарь? Князь вон где, в самой Суздальской земле, а этот здесь - в Киеве, к тому же неведомо ещё, чьим духом дышит он после того, как побывал у Долгорукого и возвратился вместе с его взбалмошным сыном.
Тем временем Киев сотрясался от мрачных слухов и угрожающих знамений. Говорили, что поймали попа, у которого нашли мешок со смертоносным зельем. Когда же спросили, для кого он нёс смерть, поп ответил: "Кому нужно, тому и нёс". Днепр выбрасывал всё новых и новых утопленников, приносил с Десны, с Припяти, с верховий, где они плавали в глубинах, а напротив Киева всплывали и упрямо прибивались к берегу, так что пришлось поставить людей с баграми вдоль берега от Почайны до самого Выдубича, чтобы отталкивать мёртвые тела, ибо ведомо ведь, что утопленники делают землю неродючей. Когда три года назад в Новгороде во время разлива Волхова утонуло два попа, епископ Нифонт не разрешил отпевать их, ибо утопленник сам по себе угрожает неплодородностью земли, а если он самоубийца, то вызывает неурожай на семь лет. Разобрать же, где самоубийца, а где просто несчастный утопленник, никто не может, потому-то и спасался той весной Киев от возможной беды, выставляя люд на берегу.
Было в этом также предостережение против неожиданного появления суздальцев. Не пройдут они по мосту, где их задержит верный воевода Мостовик, так могут броситься через речку, ибо разве же их люди не пробирались на остров, чтобы поставить для Долгорукого баню?
Слово "Долгорукий" катилось по Киеву то тревожно-угрожающе, то полное надежд и восторгов, как-то забыт был и князь Ростислав, сидящий на Красном дворе в одиночестве, лишённый и силы, и величия, исходящего от одного лишь имени своего далёкого отца; забыт был, кажется, и сам князь Изяслав, хотя только в его возвращении, незамедлительном и неожиданном, видело боярство своё спасение.